Идиллия в духе Ватто

— Я должен работать, — сказал он. — Я и так почти загубил жизнь. За два года — если мне их милостиво дадут — я сделаю все, и тогда с легким сердцем… Я не могу потерять еще и это.

Лицо девушки застыло.

— Любимая моя, иначе нельзя. Я ошибся. Не надо было, чтобы ты приходила, не надо Архангельского, аллей, этого дня. Не надо было этого. Но что я мог поделать? Мне хотелось хоть один день, как все, а потом… Я смалодушничал.

— А мы могли бы…

— Нет.

И, будто боясь самого себя, он встал и пошел лесом к автобусной остановке. Он услышал позади — или это ему показалось — слабый окрик.

Потом она догнала его и молча пошла рядом.

Они сидели на скамейке, а мимо них один за другим пролетали грузовики, вырывая из небытия и снова окутывая мраком стволы и листву берез.

"В-ву-у, в-ву-у, в-ву".

Потом пришел автобус. Пустой. И они сели на задние сиденья. Кондуктор подала им билеты, внимательно посмотрела на молодую пару и, передернув, будто с мороза, плечами, села в другом конце машины.

Всю дорогу они ехали молча. Молчание было тяжким. Первой не выдержала она:

— Да говори же ты что-нибудь.

И он стал задавать вопросы, не ожидая ответа:

— Ну, как живешь? Как работаешь?

Этот голос все еще звучал у нее в ушах, когда они стояли на пригородной платформе Ярославского вокзала. Он решил проводить ее.

Но судьба, казалось, в последний раз пошла им навстречу: из репродуктора донесся дребезжащий мрачный голос:

— Граждане пассажиры! По техническим причинам отправление пригородных поездов задерживается. Тем, кто может добраться городским транспортом, советуем использовать эту возможность.

— Подождем! — упрямо сказал он.

— Дорогой мой, — тихо сказала она, — почему ты отказываешься от любви, почему так легко отказываешься от меня? Я сделаю безоблачными твои дни, я сделаю так, что тебе будет во сто крат легче. Я влила бы в тебя всю свою жизнь. Я же люблю. Я люблю тебя.

— Ты погубишь свою жизнь, — сказал он. — А я не хочу этого. Потому что люблю. Любил даже тогда, когда мне надо было ненавидеть.

Потусторонний голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры! По техническим причинам… советуем использовать эту возможность.

— Дорогой мой, мы уедем отсюда. Будет теплое море. Оно будет целовать ноги. Мои и твои… И ты увидишь, ты увидишь, тебе станет легче.

— Не надо, — тихо сказал он, — не мани, не добивай.

— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность.

Они стояли так около часа, упрямо ожидая поездов, которые не пойдут. И она говорила, говорила, веря в магию слов, которые уже ничего не могли изменить. И слова ее звучали в его ушах под траурный, нечеловеческий голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность… советуем использовать…

И вдруг он сказал, глядя прямо ей в глаза:

— А ты мне не веришь. Ты думаешь, я просто не люблю тебя после того, что было.

Она пристально посмотрела на него:

— Нет… теперь верю.

— Граждане пассажиры… — дребезжал голос в репродукторе.

И тут он посмотрел на девушку, будто впервые увидел ее. Увидел, как она вся дрожит от холода. И острая, ни с чем не сравнимая боль резанула его по сердцу.

— Едем ко мне. Мы сегодня не дождемся поезда. Переночуешь у меня.

И почти бегом повел ее к остановке такси.

Когда они вошли в комнату, девушка бессильно опустилась в кресло. Он щелкнул выключателем — и за окном сразу весь мир окутало мраком и неуютно потемнели стволы наполовину голых деревьев.

Она дорожала, сидя в кресле. А он запер дверь, быстро включил рефлектор — в комнате было холодновато, потому что еще не начали топить, — и вытащил из шкафа шерстяной пуловер.

— Прочь это, — сказал он, вставая перед ней на колени.

Он отбросил туфельки в сторону и закутал ее ноги, с мучительной жалостью чувствуя, какие они холодные.

Потом поспешно налил ей стакан вина, открыл письменный стол. По комнате разлился приятный, совсем домашний аромат сада. Он вытащил весь ящик, наполненный зеленовато-восковыми яблоками, и поставил перед ней.

— Выпей. Ешь, — сказал он.

Они молча пили. В неприкаянном мраке за окном, за шумной темнотой парка дрожали городские огни.

И обоим казалось, что это не тот неуютный, и родной, и угрожающий город смотрит в их окно, а просто заброшенный хутор где-то на краю земли, и топится печь, и грустит в саду заброшенный шалаш сторожа, и сильный запах яблок, отдающий вином, наполняет все вокруг. Эта иллюзия счастья, невозможного теперь для них, была такой мучительной, что она сказала:

— Покажи мне свои работы.

Он даже с какой-то радостью раздвинул шторы.

И она невольно подалась назад: с полотна, стоявшего перед ней, лился такой тревожный красный свет, что хотелось закрыть глаза.

Она поняла, что этот отблеск угрожающего не мог быть обычной зарей.

Все было просто: насыщенное красным небо, багровое отражение в спокойной воде, склонившаяся под собственной тяжестью камышинка, перечеркнувшая горизонт. Становилось жаль чего-то, что-то угрожало, зарождалась в сердце неумолимая любовь.

— Это называется "Родина", — сказал он.

— Так еще никто не сумел, — сказала она.

— А вот еще.

Она увидела скособочившийся угол дома, окно, из которого, как флаг, вырывалась форточка, — видно, по комнатам гулял сквозняк, — двух собак, которые пили воду из продырявленного водостока. В стороне третий пес, испуганно озираясь, рыл себе в земле нору.

— Это называется "Война"? — спросила девушка.

— Да.

Потом была безграничная гладь воды, всемирный потоп, а над ним юноша, вздымающий на руках потерявшую сознание девушку. Вода все прибывала, и на лице юноши можно было прочитать: "Любимая, дыши, пока мои губы не скрылись под водой". И еще будто читалось: "Я не боюсь тебя, бог! Потому что я человек. Даже перед смертью".

Потом были другие полотна: люди с натруженными руками, шахтеры, крестьяне, молодые или старые, добрые или злые, но все — человечные.

— Я ненавижу смерть, — сказал он, — я ненавижу ее.

— А как ты сражаешься с нею?

— Смотри.

На новом полотне был лес, светло-зеленый, пронизанный солнцем папоротник. И в нем, будто в зеленых облаках, будто совсем не касаясь земли, столкнулись два могучих коня, сцепились в последней схватке два всадника.

Это было выполнено с такой дикой экспрессией, с таким драматизмом, что помимо воли приходила мысль: один из них, тот, что в черном, никуда не убежит.

Это Ян Прекрасный добивал Болотного Властелина.

Девушка вздохнула:

— Ты знаешь, что ты гений?

— У меня нет времени для того, чтобы стать им.

И, опустив штору, словно отрезал:

— Спи.

— Подожди, я еще побуду с тобой… Немножко. Я не хочу спать.

— Хорошо, — у него загорелись глаза. — И я тоже.

Они еще около часа разговаривали. И это были воспоминания, слова о прошлой любви, о том, что каждый из них пережил потом.

После этого он отбросил угол одеяла, поправил прохладную простыню, взбил подушку.

— Укладывайся. Я у соседа, за стеной. Его нет. Если что — постучи.

Она вопросительно смотрела на него. Он поставил на ночной столик графин с водой, тарелку с яблоками.

— Пижама в шкафу, если хочешь.

Лицо его казалось каменным. Он взял из шифоньера бритвенный прибор, попрощался и вышел.

Она лежала и долго ждала. Он не вернулся.

А в это время он постучал в комнату третьего соседа и сказал ему:

— Ты просил у меня бритву?

Добрые голубые глаза под белыми ресницами замигали:

— Когда? А-а… хорошо, мне как раз она нужна.

Он отдал бритву и ушел в соседнюю комнату.

Погасил свет, вытянулся под одеялом, чувствуя себя поверженным великаном.

Во мраке плыло перед ним белое лицо, призывные тени глазниц, голые руки поверх одеяла.

"Вот упали на пол туфли. Вот она легла. Вот ее глубокий вздох. Господи, как я люблю, как желаю ее! "