Дело об убийстве Рощина-Инсарова

На моих глазах разыгралась одна закулисная трагикомедия. У известной певицы, г-жи Угетт [7] , был муж, теперь уже умерший. Он боготворил свою жену и дорого купил свое счастье: убил на дуэли соперника. В «Фра-Дьяволо» [8] тенор должен был поцеловать г-жу Угетт, игравшую Розину.

– Я не позволю моей жене целоваться! – объявил на репетиции «г. Угетт».

Фамилия этого злосчастного инженера была как-то иначе, но его звали по фамилии жены: мужья знаменитых актрис выходят за своих жен замуж. Даже маркиза де-Ко звали «маркизом де-Патти». [9]

– Что вы? Как не позволите?! – заспорил режиссёр.

– А так и не позволю. Стану в кулисе с револьвером, – и если этот господин позволит себе поцеловать мою жену, – пущу ему пулю в лоб.

– Да ведь по пьесе нужно!

– А мне какое дело?

– Если вы мешаете своей жене играть, – мы нарушим контракт.

– И нарушайте контракт!

– Неустойку взыщем.

– И взыскивайте неустойку. А целовать моей жены никому не позволю.

Это было смешно, это было «очень несчастно», – но совершенно логично, твердо и с характером.

Муж, который видит, что его жена увлекается другим и говорит себе:

– Праздники… Репертуар… Как же я ее увезу?.. А антреприза что будет делать?..

Это уже та мягкость, которая переходит в дряблость, никуда негодность характера.

Дней десять, кажется, томится г. Малов, наблюдая, как его жена и Рощин увлекаются друг другом. Бедняга мучается, действительно, ужасно. Он посылает телеграмму:

– «Молитесь за меня, я погибаю».

Эти слабохарактерные люди вечно вспоминают только о себе, вечно жалеют себя.

Нет ничего тяжелее, невозможнее для бесхарактерного человека, как взглянуть в глаза действительности. Они доказывают себе, мучительно, неопровержимо доказывают, что действительность ужасна. И лишь только докажут, начинают отбрыкиваться от нее и руками, и ногами:

– Нет, нет! Это не так! Это не так!

В этом проходит все время г. Малова. Он, мучаясь сам, копается в том, что пред ним происходит. Бесхарактерные люди ужасно любят себя мучить. Так же, как себя жалеть. Он подмечает каждое слово, каждый взгляд. То собирает, подтасовывает факты за свои подозрения, то – против. И делает, предпринимает что-нибудь?

Ничего.

Он ни разу не решился даже «объясниться» с Рощиным, твердо и решительно сказать ему:

– Уйди!

Хоть просто выяснить истину. Это самое страшное для таких людей, они больше всего боятся открыть истину:

– А вдруг она окажется ужасной?!

Безумно ревнуя Рощина к жене, он продолжает ему говорить «ты», дружески жмет ему руку, принимает у себя.

Эти люди долго не решаются что-нибудь сделать, – но когда они соберут свои дряблые душевные силенки, никто не бывает так жесток, как бесхарактерные люди. Никто так резко, беспощадно не рубит Гордиевых узлов. Они режут все сразу, кончают одним махом, словно боятся, что через секунду решимость их оставит, у них снова не хватит силенок ни на что.

Настает канун несчастного дня. Как назло, идет пьеса г. Боборыкина [10] «Клеймо».

Г-жа Пасхалова, по пьесе, увлекается Рощиным-Инсаровым, и Рощин убивает ее мужа.

Г-н Матов вбегает после этой сцены в уборную Рощина:

– Ага! Вот, значит, как нужно поступать с мужьями, когда они мешают! Вот как!

– Он был, как сумасшедший! – говорят очевидцы.

И тяжелая сцена, в которой так много больного и недоговоренного, кончается тем… что Рощин-Инсаров [11] , по приглашению, идет ужинать к г. Малову.

Снова г. Матов на «ты» беседует с Рощиным-Инсаровым, и уж когда тот, за поздним временем, уходит, собирается с духом сказать:

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Так давай.

– Нет… нет… завтра…

Дряблых душевных сил все еще не хватает на объяснение. Затем происходит ряд сцен между мужем и женой. Г-н Малов хочет застрелить жену, – она убегает от него к соседям и говорит ему:

– Ты трус!

– Нет, я не трус!

И после всех этих бурных сцен г. Малов утром, с револьвером в кармане, отправляется к Рощину.

Но пусть об этом рассказывает сам г. Малов так, как, с его слов, передает всем и каждому его рассказ его одесский защитник.

Г-н Малов шел к Рощину, чтоб сказать:

– Ты увлекаешься и увлекаешь мою жену. Для тебя это – один из эпизодов в жизни. Для меня – вся жизнь. Оставь, не разбивай моего счастья.

Если не удастся отговорить Рощина, – он застрелится. Пусть живут! Для бесхарактерных людей нет мысли милее, как думать о самоубийстве. Только думать. Но за то они думают о нем часами, охотно, подробно, – и очень любят представлять себе, как «падут жертвами», самоотверженными, и как на их могиле пусть вырастет чужое счастье!

– Дома Рощин-Инсаров? – спрашивает г. Малов у швейцара меблированных комнат.

– Дома-то они, дома, только у них дама.

Швейцар сказал даже не «дама», а другое слово, от которого еще сильнее бросилась кровь в голову у г. Малова.

– Как? У него нет, не может быть даже этого извинения: увлечение?! Он разбивает мое счастье, даже не увлекаясь моей женой? Он увлекает ее, а сам… Нет, не может быть! Это было бы чудовищно! Хам соврал!

Г-н Малов вбегает в номер Рощина-Инсарова и рвется к нему в спальню:

– Чтоб удостовериться своими глазами!

Рощин встречает его на пороге:

– Нельзя, там женщина!

Даже Антиной [12] , вероятно, когда просыпался, не был особенно интересен. А Рощин-Инсаров не был Антиноем. Это был поживший, очень поживший мужчина.

Перед молодым, красивым Маловым стоял, в утреннем «неглиже», человек, с поредевшими волосами, с черными зубами, с красными от кутежей глазами, с дряблой, отвисшей кожей лица.

«И на эту полуразвалину променять меня, – меня!»

– Мне надо с тобой поговорить!

– Сейчас… Я оденусь, мы пойдем, и я к твоим услугам… Здесь неудобно…

Бедняга Рощин, вероятно, больше всего боялся, чтоб его «дама», услыхав разговор, не закатила ему потом сцены.

Рощин начал умываться. А Малов, ходя по комнате, задавал ему вопросы:

– Сколько платишь за комнату?

– Столько-то.

– Недорого.

Рощин умывался долго и старательно принялся чистить себе щеткой ногти.

Это уже похоже на издевательство!

Этот jeune-premier, занимающейся чисткой ногтей в то время, как у его собеседника, – он знает, – разрывается сердце на части. Г-ну Малову особенно действовала на нервы эта чистка ногтей.

Он не выдержал и начал:

– Ты понимаешь, что в деле, о котором я хочу с тобой говорить, задета моя честь…

– Если вы видели когда-нибудь Рощина в роли Кречинского или Пропорьева в «Цепях» [13] , – рассказывает, со слов г. Малова, его одесский защитник, – вы слышали тот смех, с которым он сказал эту фразу:

– Какая там честь!..

Г-н Матов не помнит. Что произошло. Он выхватил револьвер. Что-то упало. Он куда-то побежал…

Тут есть две фактические «странности».

Во-первых, г. Малов, особенно интересовавшийся Рощиным, не знал того, что знали все: что Рощин живет не один.

Ведь расспрашивал же г. Малов кого-нибудь о Рощине. А с кем «живет» актер, – это вы нехотя узнаете. Всякий разговор об актере или актрисе начинается у нас, обыкновенно, с того, – с кем он или она «живет». Таковы уж нравы.

Во-вторых, трудно себе представить, не только Рощина, но и вообще русского актера, который в такую минуту и с таким презрением произнес бы слово:

– Честь!

Никто так не любит говорить о «чести», как русский актер.

И, если даже лишен всякой чести, – то слово это произносит громко, эффектно, – скорее «чэсть», чем «честь». Скорее с пафосом, никогда с насмешкой.

Рощин не был Кречинским, и не ему, русскому актеру, отставному гусару, любившему вызывать и быть вызываемым на дуэль, – произносить с пропорьевским смехом:

– Какая там честь!

Затем, есть еще одно.

Рассказ очень хорош, психологически удивительно верен, есть черточки, прямо удивительно тонко подмеченные.

Но у него есть один недостаток: он принадлежит г. Малову.