Кавказские новеллы

Назавтра утром это решение уже висело в воздухе, муж Ламинки брился в ванной, а мы жались по углам, ожидая очереди, и не находя прежней непосредственности в общении.

Ира пока ничего не осознавала, ей близко было и наше привычное окружение, и завораживала новизна в любви. Ламинка выросла, она должна ублажать своего восточного купца – торговца женским бельем, который получился из студента горного института, всегда исполнявшего на своих вечерах какую-нибудь партию для тенора из итальянской классики.

Если определять его суть более поздним понятием, то этот тенор под давлением своего торгашеского духа больше тяготел к несуществующему тогда шоу-бизнесу, чем к самому искусству, требующему полной самоотдачи и бессребренничества.

Осознание, что рядом с этим человеком моя Ламинка будет со временем трансформирована как личность, было пугающим. Для самоутверждения ему нужно было что-то добротное, дорогостоящее, даже роскошное. Богато одетая и обеспеченная Ламинка становилась таковой. Но что будет с нею самой?

Я думала над тем, что Ира, которая по природе своей не была сильной, самодостаточной личностью, инстинктивно тяготела к ним. До ее замужества рядом в таком качестве была я, эдакий маленький Пигмалиончик на тонких ножках в мини юбке. Тем не менее, власть моя была беспредельна, я расцвечивала ее жизнь гораздо более яркими красками, чем они были в ее суровой повседневности: больной отец, отсутствие родственников. Они не были коренными жителями, как семья военнослужащего после Прибалтики осели на Северном Кавказе случайно.

Ламинка не имела такого круговорота в природе, как я, вокруг меня было много людей, а у нее я была одна. Помня интервенцию Люськи, я учла, что Ламинке с ее домашним положением нужна смена обстоятельств. Я выводила ее в свет студенческих вечеров других вузов, куда приглашали мальчики меня. И в какую-нибудь новогоднюю компанию, если не уезжала к родителям, я принимала приглашение ради нее.

Она была самой чистой моей подругой, не способной ни на предательство, ни на корысть или зависть и ни на какую ложь. Тихонько напевала, разгуливая со мной по своей улице, когда еще было все впереди, и встречные парни говорили нам в лицо, что мы хорошенькие, а, обернувшись вослед, добавляли, что и ножки у нас что надо. Мы принимали это как должное, и в голову не приходило извлекать из этого какую-то выгоду.

Эта скромность тоже была нормальным явлением и совсем не умаляла нашего праздника жизни, потому что и мы хорошо созданы природой, и мир вокруг был бесконечно прекрасен.

Теперь на смену мне пришел тот, кто, по естественным причинам, был сильнее меня, потому что был мужчиной, а я такой же девчонкой, как она сама, хотя и представить не могла, чтобы зависеть от сходных обстоятельств. Я тосковала, что этот мужчина совсем не захочет понимать ее душу, что ему нужно только тело этой девушки.

Когда мы приготовились выйти из дома, он был уже выбрит, брызгал себя одеколоном. И сказал в разворот ко мне:

– Тебе сейчас нужен твой фотоаппарат? Оставь его мне ненадолго. Попользуюсь и верну.

Я охотно кивнула.

Его поступок был ужасен. Папа снова сдержался, как и тогда, в раннем детстве, когда у меня девчонки во дворе выманили розовое алмазное яйцо в серебряной оправе на ножках – старинное, его мне подарила моя няня Евдокия Яковлевна, старая дева, она обожала меня.

Но теперь уже не по моей детской наивности, а по просьбе мужа моей лучшей подруги произошло нечто такое, с чем попросту смириться я не могла.

Этот фотоаппарат папе подарил на фронте друг, которому он спас жизнь. Этот друг уже после войны пропал, папа продолжал его искать всю жизнь. Трофейный фотоаппарат тянулся через все госпитали и ранения за папой, его бережно укладывали в тумбочки, извлекали и вручали, догадываясь, что везет он его маленькому сыну, за будущую счастливую жизнь которого он имел теперь израненное тело, осколок в сердце, и отдал до половины левую ногу.

Тогда все понимали прекрасно и правильно – в тех условиях, где ему без наркоза во фронтовой палатке под разрывом снарядов отпиливали раненную на берегу Днепра ногу, где все держалось на страданиях и зависело от человечности фронтовых друзей, полевых хирургов, медсестер-сестричек – такая вещь, пронесенная через страдания, омытая кровью, была бесценным символом будущего.

Когда, наконец, медсестра привезла раненного папу домой, на плече у нее висел этот фотоаппарат, она сняла его, переночевала и отправилась в госпиталь за следующим «Миленький, потерпи, скоро дом!».

Меня тогда еще не было на свете, но я всегда чувствовала ауру этой вещи, свидетельницы страданий и предвестницы лучшей жизни.

Такой широкопленочный фотоаппарат послужил прототипом отличных советских фотоаппаратов «Москва», они вошли в число тех товаров, качество которых позднее чтилось не только в соцстранах, но и в западной Европе, откуда он был родом.

Вот это качество и обсуждали телеоператоры на кинокомплексе, куда я приходила, когда монтировалась на пленке моя очередная телепередача.

Они рассматривали его, оценивая его возможности очень высоко, в их работе он был незаменим, как конь, который всегда вывезет со стоп кадром, если в горах забарахлила старая изношенная кинокамера.

Увидев свой фотоаппарат, я протянула руку, но узнала, что это уже чужая вещь, недавно купленная. У кого, не сказали, но я все поняла.

Мужчина, не гнушавшийся торговать в студенческих общежитиях женским бельем, продал нашу семейную реликвию. Я почти плача позвонила Ире, и моя благороднейшая Ламинка, недослушав меня, впервые в жизни визгливо закричала:

– Не смей называть моего мужа вором!

И на этой визгливой ноте оборвалась наша дружба.

Я уехала в Москву и осталась там. Однажды меня нашло письмо от мамы Ламинки, она просила встретить ее во время пересадки на поезд до Воронежа, куда опять направлялась к сестре. Отчего-то ей захотелось увидеть меня. О сколько я, в отсутствие родителей, испробовала вкусностей из ее умелых и добрых рук! Возможно, в ее нынешней жизни ей чего-то недоставало, если она позвала меня.

Я ни о чем ее не расспрашивала, но выводы мои были неутешительны – ей было плохо рядом с дочерью, находившейся под абсолютным влиянием своего мужа.

Мы расстались у вагона, больше я никогда ее не увидела, потому что не могла приходить в тот дом, где, возможно, сама эта женщина должна была ужиматься, и только через много лет узнала, что она давно умерла. Письмо ее хранилось среди других, в нем была тоска и недосказанность.

Во время приездов я никогда не встречала и Ламинку, никогда никого не расспрашивала о ней. Но город таков, что из обрывков фраз, даже в трамвае, можно невольно услышать разговор о знакомых людях, а со временем сложить нечто целое.

Итак, Ламинка была всегда одета изысканно и богато. Во время дружеских застолий с нашими друзьями, теперь уже семейными парами, она бешено ревновала мужа к каждой официантке, устраивала ему скандалы и такие, что все опускали глаза. В библиотеке, где работала, она не слыла обаятельным человеком.

Я подумала, несчастная женщина, до чего он довел ее, и сама удивилась, как равнодушно я это подумала.

В середине 90-х я вернулась домой. Хотя это понятие очень условное, потому что я никогда за прошедшие годы не отрывалась от родины, во все праздники и отпуска я радостно летела к моим ма и па!

Просто в этот раз мне не нужно было заранее приобретать обратный билет. Вся недораспавшаяся держава ринулась от трудностей в Москву, ища спасения в ней, а я, как всегда сама по себе, бросив свое жилье, убежала из Москвы на свою маленькую родину, где было вроде бы не так страшно видеть разрушение всего и вся.

Слишком много вокруг моей электрички на Ярославском вокзале было лиц с печатью пропойцы, в каждом метро я содрогалась, встречая изрубленные до половины тела солдат, вернувшихся с непонятных войн. Эти несчастные русские парни просили милостыню, зарабатывая своим рабством каким-то подонкам миллионы. Самое страшное было посмотреть им в глаза и показать свои слезы.