Кавказские новеллы

Это была одна из реликвий городского кинопроката. Лучшие зарубежные фильмы советского проката никогда не покидали нашего города, и где-нибудь в самом захудалом кинотеатре обязательно выскакивало нечто такое, куда ломились все утонченные.

Однажды мы вышли после какого-то просмотра, Ламинка запела, а я почему-то на всю жизнь запомнила эту никакую ее песенку из пустой американской мелодрамы:

А после «Укрощения строптивой» с Марлоном Брандо и Элизабет Тейлор она стала говорить шекспировским текстом в переводе из американского кинематографа на русский язык, например: «Если ты скажешь, что светит солнце, я отвечу, что, да, светит солнце, даже если идет дождь…».

Я смеялась и совсем не думала об этой опасности для моей Ламинки в будущем.

…Ламинку заперли в армянской гинекеи на Курской слободке, где жили в большинстве армянские семьи.

У Иры мама была великой кулинаркой, она учила даже меня делать еду из всего и из ничего – сказывалась ее прежняя бивуачная жизнь офицерской жены. Но здесь Ламинке ничего не позволяли делать.

Она была теперь сокровищем этой семьи, как зерна, выведенные для скрещивания и улучшения качества. Молодоженам отвели отдельную комнату, в которой Ира как прекрасная одалиска должна была служить радостям мужа и быть вдалеке от всех. Возможно, пока не забеременеет, потом она будет неотлучно при ребенке. Ее одели в золотые украшения с бриллиантами, у нее появились наряды, выбранные, конечно, мужем, знавшим толк в одежде.

Одна из моих тетушек, модная портниха в городе, которую мой папа, смеясь, называл «ханумой» за ее вечные рассуждения о том, как лучше пристроить замуж ту или иную племянницу, всегда поучала меня, говоря, что лучшие мужья – евреи, на втором месте у нее были армяне.

За мной бегали и еврейские мальчики, и любил красивый армянин с мужественным лицом и не по-армянски жестким характером. Но я была рассчитана только на эфемерность будущего, которое всегда отодвигалось, лишь бы не требовать сиюминутного окончательного решения. Когда-нибудь потом все казалось красивее, серьезнее, благоустроеннее, чем сейчас.

К тому же речь идет не обо мне, а о Ламинке, отныне принадлежавшей мужчине, вышедшей за пределы нашей неразлучной дружбы.

Он и был первым решительным поклонником в ее жизни. Честно говоря, Ламинка имела такой дикий страх не выйти замуж, что он передался и мне, и я ужасно боялась, что никто не женится на этой скромной девушке. Она не была просто смазливой девчонкой, способной, как мимолетная бабочка, легко очаровывать простые мужские души. Ее или должен был полюбить серьезный мужчина, или присмотреть тот, кто отлично разбирался в породистости женщины.

Так оно и случилось, внезапно и неожиданно. Он покорил ее опытностью мужчины, умеющего все оценивать и с большой взыскательностью. Ламинка чувствовала себя так, будто, наконец, получила высокую оценку от мужской половины человечества.

На какое-то время он куда-то запропастился, у нее была истерика, и мы воспользовались этим, чтобы отговорить ее. Ламинка чувствовала, что все теряет смысл, но под влиянием нашей искренней любви к ней нашла в себе силы отказаться от этого замужества и подождать другую судьбу.

Но он появился, и все с легкостью отмел. Мы не успели опомниться, как армяне вобрали ее в себя, как облако. И вот она уже во дворе, где шумит ее свадьба, наученная ими, плывет в армянском танце – великолепная живая статуя, ее пластика, изгибы ее фигуры сводят их с ума.

Потом в комнате женщины профессионально объясняют, как она должна вести себя в интимной обстановке с мужем в первый раз, вручают какие-то тряпочки. А так как я ее сопровождение, то мне не по себе, даже с некоторой брезгливостью к столь узаконенной науке первой брачной ночи, и я незаметно исчезаю со свадьбы.

Долгое время не вижу Ламинку, а потом, когда навещаю ее в этой гинекее, чего-то уже не узнаю в ней.

Дяди Анадрика уже не было, а Ольга Викторовна внутренним чутьем не приняла эту ситуацию, этот парень ей не нравился, но повлиять ни на что она не могла. После свадьбы она спешно собралась навестить сестру в Воронеже.

В их квартире в это время проживала первокурсница, которую родственники прислали из Ставрополя в наш университет на филфак. Во время всей свадебной суеты мы проводили с ней много времени, я оставалась ночевать в этой квартире, потому что мама Ламинки попросила меня присмотреть за девочкой.

Владикавказские особняки по фасаду сохраняли прежнюю прекрасную архитектуру, но в глубину двора такой особняк вытягивался поздней, безобразно длинной пристройкой, как вытянутый череп долихоцефала, или квадратом, который замыкался воротами, как крепость.

Все дома изнутри были изрезаны на однотипные коммуналки, которые состояли из прихожей, она же кухня, проходной комнаты без окон, и – в самой глубине квартиры всегда находилась огромная зала, она же основная жилая комната, с большими окнами и высоченными потолками.

В особняках «бывших» – царских генералов, банкиров, богатых купцов – по-прежнему сохранялась знаменитая владикавказская многонациональность: осетины и русские, грузины и греки, евреи и немцы, поляки и азербайджанцы, турки, армяне и персы, были еще итальянские и французские осколки прошлых колоний, давно смешавшиеся в браке со всеми остальными.

И все они жили в этих ульях и маленьких двориках, с плетущимся виноградом по стенам и балконам, большими и дружными интернациональными семьями – там перемешивались судьбы и кухни. Весь двор брал из всего многообразия самое лучшее: осетинские пироги, армянские голубцы в виноградных листьях, сладкие «пальчики» с толченым орехом внутри – греческий изыск, грузинское сациви и молодое вино от родственников из-за Хребта – и чего только не было, если в таком дворе бушевала свадьба!

Свадьбы были постоянно, дети всех этих народов влюблялись в своих или соседних дворах. В тех дворах было много веселых детей и стариков. Смертей было во много раз меньше, чем в нынешние годы.

В ириной квартире кухня тоже размещалась в прихожей, спальня была проходной. Незаметно для всех новая супружеская пара стала все чаще бывать в центре города и оставаться на ночь.

Самое нелепое было то, что ночевать им приходилось в проходной комнате на огромной немецкой кровати, которая занимала всю комнату, оставляя нам проход к ванной и туалету мимо их ложа любви. От стеснения мы оставались отрезанными от всех удобств.

Мы лежали с этой девчонкой почти рядышком и не знали, куда деться от вынужденного присутствия. Ламинка не могла не представлять трагикомизма нашей ситуации, потому что она совсем недавно была одной из нас и как бы случайно попала в свое из ряда вон выходящее положение. И, вероятно, представив наше смущение, она не выдержала и громко рассмеялась.

Ламинкин смех провел невидимую черту, потому что был оскорбителен для ее сексуального партнера.

Этому человеку была недоступна психология девчонки, потому что, несмотря на его изысканный вкус к классической музыке, джазу и к хорошим «шмоткам», в нем сидел дух волосатого с кривыми ногами архаичного мужа-деспота.

Этот брак воспринимался мной следующим образом: Ламинка теперь принадлежала этому, днем торгашу, а ночью кровожадному животному, которого вовсе не занимала ее особенная душа. Ведь она могла показаться даже занудливой, если не понимать и не прощать ей.

Да, душа Ламинки совсем не занимала его, в это я уверовала раз и навсегда. Еще перед свадьбой он вроде бы в шутку проронил, что женитьбой на Ире хочет улучшить свою породу. Его откровенный цинизм потряс меня.

Обладая ее роскошным телом, он, естественно, намеревался воспитать в ней совершенную любовницу.

И в тот поздний вечер я прошептала маленькой студентке, что нам пора отсюда убегать.