Незабудки (Рассказы)

Лопата брала землю лишь на полпяди: под слоем мха лежала вечная мерзлота. Земля чуть оттаивает лишь к концу лета, да и то на глубину заступа… Как и мы сами. Кожа радовалась весеннему солнцу, но внутри, в душе, до непроницаемой глубины все было сковано вечным льдом, которому, пожалуй, уже никогда не растаять.

Слой мха мы сняли и отложили лопаты. Теперь в ход пошли лом и кирки. Лом помогал выворачивать камни покрупнее, кирки расширяли могилу. Под ударами металла о камень высекались искры, в лицо нам летели осколки льда и мерзлые комья земли.

Мы работали молча и торопливо, нам хотелось скорее покончить с работой, которая душе давалась тяжелее, чем телу. Теперь уже нам и не вспоминалось наше утреннее приподнятое настроение, когда мы с такой охотой уходили из лагеря; но тоскливо нам было не оттого, что мы рыли могилу. Мы копали яму. Всего лишь яму, которая нам была не нужна. Даже если мы умрем, нам не нужна будет яма. Кому это надо, чтобы вечная мерзлота оберегала наши останки от тлена? Ведь здесь, по рассказам, находили в земле мамонтов, у которых на костях еще сохранилось мясо.

К обеду мы успели углубиться на метр. Земля насквозь промерзлая, пришлось изрядно потрудиться, мы даже вспотели.

— Хватит, — сказал Титов, рукавом рубахи размазывая по лицу пот вперемешку с грязью. Кирку он пристроил поперек угла ямы так, что черенок лег на ее края, и сел, свесив ноги вниз. Судя по солнцу, должно быть, наступил полдень. Титов неторопливо достал из кармана штанов кисет, скрутил цигарку, закурил. Мы с Лавровым стояли.

— По правилам могила должна быть в метр шестьдесят, — сказал Лавров, демонстративно не садясь. Ему не нравилось, что Титов один решает за всех.

— Правила нам тоже известны — метр шестьдесят. Но тут и метра за глаза хватит. Можно не бояться, что от покойников запах пойдет.

— Если так рассуждать, то и полметра сгодятся.

— Э, нет, метр должен быть беспременно. Ежели волк забредет, а уж в особенности песец, так чтобы не выкопал.

— Или метр шестьдесят, как положено, или полметра, если рассуждать по-твоему.

— Ну забросай обратно на полметра, — огрызнулся Титов. — А ежели тебе так уж неймется, то валяй ковыряйся в одиночку, пока свои метр шестьдесят не выберешь. — Он отвернулся, чтобы не видеть нас, и смотрел на мчащуюся средь скал речушку.

Лавров сверлил взглядом его спину, затем повернулся ко мне. Но я не ответил на его взгляд, и он, пожав плечами, отошел к поросли карликовой березы. Ему нужно было наломать подходящих веточек для мундштуков. Сам-то Лавров был некурящий, однако в свободное время всегда мастерил мундштуки. Вечера напролет просиживая у печки, он раскаленной проволочкой выжигал сердцевину и украшал свои поделки узорами.

Титов по-прежнему сидел, уставясь на речку, но я чувствовал, что сейчас и он думает о незабудках.

— Хорошо пахнут, — неуверенно сказал я.

Титов, не оборачиваясь, кивнул.

Мне хотелось нарвать цветов побольше, но вся уйма синих незабудок за участком наших работ словно бы и не принадлежала мне. Словно бы какой-то запрет удерживал меня — запрет против жадности.

Лавров вернулся к яме с целым пучком веточек-заготовок и прихватил с собой торбу с хлебной пайкой. Положив свои кирку и лопату на угол ямы напротив Титова, он уселся на них, свесив ноги вниз, вынул хлеб и с аппетитом принялся есть.

Я не пошел за цветами; сел, как и они, на свои инструменты в третьем углу ямы. Мы сидели по углам, как первые три «камешка» при игре в мельницу. Как знать, кого посадит в четвертый угол тот, кто затеял с нами эту игру и кого мы здесь зачастую называем судьбою… Под нами непрестанно и многозвучно шумела речушка. С грохотом перекатывала камешки, шипя и пенясь, ударялась о скалы. Слышно было, как всплескивались брызги и, падая вниз, ударяли по воде. Запаха незабудок мы уже не чувствовали. Должно быть, успели принюхаться.

Мы молча сидели в тишине, нарушаемой лишь монотонным шумом течения. Возвращаться домой было рано. Мы сидели, как чернорабочие в любом краю земли после завершенных трудов, в ожидании захода солнца. Хотя здесь и в этом отношении обстояло иначе: солнце вообще не уходило за горизонт.

Когда солнечный диск переместился к западному краю небосвода и мои товарищи засобирались уходить, я наспех подравнял собранный утром букет. Что я несу его доктору Шаткину, не вызывало сомнения.

Мы взвалили на плечи потяжелевшие инструменты и легкие, опорожненные сумки и двинулись к лагерю. Домой…

Когда я постучал в дверь амбулатории (которую я на совесть побелил известкой), доктор Шаткин дозировал порошки на небольших аптекарских весах.

— Доктор, незабудки-то пахнут! — Я быстро протянул ему букетик. Возможно, я даже покраснел: не в моих привычках было подлаживаться к начальству.

Он наклонился, понюхал цветы, и его нервные руки тотчас же наполнили водой аптечную мензурку с серыми пометками делений на стенке.

— Странно, не правда ли? Незабудки, к тому же полярные, и чтобы пахли!

Шаткин взял у меня из рук букетик, снова понюхал и уже собрался было поставить его в посудину с водой. И неожиданно вскинул на меня глаза.

— Отдайте эти цветы Приветову. Несколько штук я себе оставлю… Хотя нет! Не стоит рознить букет… Приветов пока еще в сознании. Это будет для него последняя радость.

Я ничего не ответил.

— Вот, держите мензурку. И отнесите ему прямо сейчас. Завтра утром, — нервно добавил он, — уже может быть поздно.

Я кивнул. С мензуркой в одной руке и с букетом в другой я локтем нажал на ручку двери. Шаткин не поблагодарил за цветы.

Палата находилась шагах в десяти, максимум в двенадцати от амбулатории. Я нес человеку цветы с его собственной, только что вырытой могилы. По-моему, я состарился, пока прошел эти двенадцать шагов.

Дрожь колотила меня, однако я изобразил на лице улыбку и приблизился к койке Приветова. Больной лежал с открытыми глазами и все же он вроде бы не видел меня.

— Вот, Шаткин тебе прислал, — сказал я с заученной, профессиональной веселостью и постарался держать букет так, чтобы Приветову было видно. Хотя сам-то я думал, что все это ни к чему, в таких случаях не нужны цветы и вообще ничего уже не нужно, и Приветов сейчас сердито или равнодушно закроет глаза. К тому же он не любил, если к нему подходили, когда он не звал.

Но его маленькие черные глазки уставились на цветы; затем взгляд их перешел на меня, и в них мелькнуло нечто похожее на признательность.

— Они пахнут, — осмелев, добавил я и, чтобы отклонить благодарность, повторил: — Доктор велел передать.

Теперь мне почудилось в глазах Приветова желание понюхать цветы. Я поднес букетик к его лицу.

Не знаю, понюхал ли умирающий незабудки, не знаю, почувствовал ли он их запах. Черные глазки абсолютно ничего не выражали. Они вновь были устремлены куда-то вдаль, за пределы побеленных больничных стен.

Я торопливо поставил мензурку на тумбочку, торопливо сунул цветы в воду и торопливо на цыпочках вышел из палаты; мною овладела непонятная растерянность, словно я совершил какой-то подлог, коварный обман, какой-то дурной поступок. Но в чем я провинился, мне было неясно.

Незабудки в букете еще не успели увянуть, когда Приветова не стало.

Мы вынесли покойника в небольшое строение, служившее моргом, и приступили к уборке. Мой напарник мыл тумбочку; незабудки он выбросил в мусорное ведро. Я же пошел во двор вытряхивать соломенный матрац. Впрочем, матрацы набивались не соломой, а стружкой, которую сюда доставляли со стройки… Когда я вытряхнул мешок, вместе со стружками на землю вывалились пять деревянных ложек — последняя добыча Приветова.

Я подозвал завхоза.

— Смотрите! — Я показал ему свою находку.

Из вороха белых стружек торчали выкрашенные коричневой краской копеечные ложки. Завхоз потрогал их носком башмака и засмеялся.