Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы

Мне светит последний закат солнца. Тебе — лампочка в шестьдесят ватт.

О наготе

Мой отец вошел в переднюю, машинально вытер ноги о вторую по счету подстилку, более чистую, которая находилась уже внутри квартиры. Первая, из дерюги, лежала перед дверьми, на лестничной клетке.

В передней, как обычно, было темно. Свет падал только через матовые стекла дверей, ведущих в спальню. И все-таки какой-то новый блеск, а точнее говоря, оттенок блеска, который едва обозначал свое присутствие, но не разгонял тьмы — должен был достичь поля его зрения и обеспокоить. Он остановился — в пальто цвета маренго — и стал искать источник своего беспокойства. Он нашел его не сразу, как бывает всегда, когда отыскиваемый нами неизвестный предмет находится выше линии нашего взгляда.

Вверху, выделяясь в густой темноте потолка, вертикально, острием вниз висел обнаженный меч.

В этом большом квадратном помещении стояла вешалка, где оставляли пальто и калоши; в углу стояли сундуки со всяким старьем. Все они имели неопределенную, глыбообразную форму, стертую полумраком. Теперь над ними парил меч, безупречно прямой, с продольным желобом вдоль клинка, светлый и, по-видимому, холодный. Его острие оканчивалось в одной точке, настолько интенсивно-яркой на границе металла и воздуха, что, глядя на него, вы чувствовали зуд в спине.

Так висел он на волоске, в самом центре передней.

Отец возмутился. Оплошность или глупая шутка? Но показать, как сильно это его затронуло, значило бы дать насладиться виновникам.

— Франтишка, уберите это! — с показным спокойствием бросил он в глубь кухни. Прижимаясь к стене, он достиг вешалки и оставил на ней свое пальто. Потом исчез в столовой.

За всей этой сценой я наблюдал из ванной, совмещенной с уборной, в которой был погашен свет. Я прокрадывался туда за листами романа, содержание которого хоть и было для детей непонятно, но будило преждевременное беспокойство. Чтобы роман не попал мне в руки, родители решили его уничтожить и выбрали для этого путь насколько деловой, настолько — как оказалось — ненадежный.

Передняя была пуста. Стоя один, в абсолютной темноте, я был свидетелем того, как в неподвижности и полумраке острие парило над черной стеклянной массой линолеума, слабо поблескивающего, точно подземное озеро.

Служанка не сняла палаш. «Слишком высоко», — ворчала она. Разразился скандал. Франтишка ушла.

Я был ребенком — и тот факт, что отец сам не мог ничего сделать, хотя часто, засучив рукава рубахи, чинил что-нибудь в мойке или на счетчике, — а также то, что не пришли монтеры и не сделали этого с профессиональной сноровкой и бесстрашием, — все это не вызывало у меня никаких эмоций. Я не смог пробудить свое удивление. Лежа на диване в столовой — это было мое любимое место, — я читал отрывки запрещенного романа и через приоткрытые двери поглядывал в сумрак передней. Так ежедневно ждал я возвращения отца. Он громко вытирал ноги, боясь, чтобы кто-нибудь из окружающих не заподозрил, что его обуревает страх.

Гостей, которые, по правде говоря, бывали у нас очень редко, он каждый раз предостерегал:

— Пожалуйста, вдоль стены, туда. Мы держим его на всякий случай, ну и к тому же для красоты.

Если бы полы не подметали щеткой на длинной палке, то место посредине передней осталось бы ненатертым. Но оно блестело всегда черным блеском и выделялось разве только в моем воображении.

Лежа на диване, небольшой, словно затерянный среди его узоров, я скорее перелистывал, чем читал эту желтую книгу, о которой не знал, как она называется, чем начинается и кончается. Благодаря зоркому наблюдению за всем, чем снабжали ванную, я дождался и иллюстраций. Белая, голая фигура заносила ногу через балюстраду балкона. Другая, тоже голая, хоть и несколько иная, стояла, заломив руки. В алькове кровать. На небе серп месяца. Все это черно-белое.

Случалось, хоть и не часто, что в длинные послеполуденные часы я оставался в квартире один. Тогда я открывал все двери, ведущие в переднюю. Из каждого закоулка квартиры, из ее глубины я четко видел в полумраке прямое и всегда неподвижное острие, с таким глубоким и чистым сиянием, что оно было лишено всякого вульгарного блеска, а великолепное единство его формы, материала и внутреннего света притягивало меня больше, чем крикливый отблеск заката в зеркале в спальне.

За ужином отец подавился рыбой. И было как-то неловко, что он подавился костью, а рядом в передней под потолком висел на волоске обнаженный меч.

Отъезд

Итак, сегодня день отъезда. Я уже достаточно прожил в этом доме. Достаточно, если спросить меня. Для посторонних вопрос: сколько я прожил — безразличен, и можно решить его полюбовно с каждым в отдельности. «Да, много прожил». Или: «Это еще не так много». Все зависит от обстоятельств, а также от моей аргументации.

Во дворе ждет меня оседланный конь. Я никогда не ездил верхом, но если уж дело касается того, чтобы отсюда уехать и никогда не возвращаться — все должно быть по первому классу.

Так говорил я себе, кружа по кухне и прилегающему к ней коридорчику. Вздорная мысль — как бы не забыть перец — не давала мне покоя. На что мне, черт его побери, в дороге этот перец? Ведь в закусочных, которые будут попадаться мне на пути, я смогу прекрасно обойтись и без него. Меня злила эта маска, за которую ловко спряталась боязнь отъезда. «В конце концов, — решил я, — если я сдамся, то из этого ничего еще не следует. Важно только одно — уехать». Итак, сваливая все на нервы, я достал из буфета маленький деревянный бочонок величиной с кулак. Выжженный на нем дикарь с кольцами в ушах пробовал запугать меня ужасной гримасой. Напрасно. Отсыпав немного этого забористого порошка в мешочек, я снова спрятал бочонок вместе с его дикарем. Я уступил здравому смыслу для того, чтобы, обороняясь от него, не подозревать себя в боязни отъезда. Солнце уже светило вовсю, и дом, насквозь пронзенный горизонтальными полосами, говорил мне весело: «Не беспокойся за меня. Уезжай».

Корзинки, чемоданы и сумочки я сосредоточил, как генерал свою армию перед битвой, под окном, на столе из некрашеных досок. Сделал я это, по-видимому, неспроста, хоть и безотчетно. Дело в том, что все эти ремни, брезент и кожа, хруст и шершавость, вся эта дорожная материальность деревенского путешествия сочетались с красотой неуклюжего стола. Должен сознаться, что стол этот сделал я когда-то собственными руками, с большим трудом и очень неудачно. Я не мог на него смотреть, хотя все-таки смотрел, назло ему, свидетелю моего поражения. Я успокаивал себя тем, что я выше какого-то там столярничания. Сегодня, уезжая, я не мог его обойти. Как трещит он под тяжестью дорожного снаряжения… Столько лет у него была ко мне претензия из-за своего убожества. Теперь он сам видит, что это не имеет никакого значения. Я уезжаю навсегда. Кто знает, может быть, поэтому мне не хотелось тогда делать его как следует, ведь я уже тогда подумывал об отъезде. Что может знать такой стол…

Выхожу в сени, чтобы почистить ботинки. В дороге они снова покроются пылью, но это уже будет пыль путешествия. К чему брать с собой прах черного крыльца, с которого я столько раз кормил кур. Становлюсь на колени на холодный пол. Нужно сказать откровенно, он заслуживает этого, так как никогда, сколько я его помню, не был другим — всегда как лед. Когда я ступал на него босиком, прямо с солнцепека, о чем бы я в эту минуту ни думал, его злобный холод всегда заставлял подумать о нем. Он был бетонный и глупый, гладкий, с большим белесым кругом и расходящимися от него, тоже белесыми, подобиями лучей, толстыми, напоминающими сильно сплющенный эллипс. Получалось какое-то подобие цветка, для украшения. Грязное вырождение мозаики, которую я проходил в школе, когда речь шла о Византии. С энергией, большей, чем это требовалось, начал я стирать щеткой пыль с его серо-белой поверхности.

Наконец я оказался во дворе, перед лицом дня, деревьев, освеженных ветром, ворот, открытых настежь, дома, белая стена которого с каждой минутой становилась все красивее от солнечного блеска. Пора было ехать. Тысячи маленьких радостей прыгали во мне и танцевали и все вместе составляли одну большую радость. Покидая все это, мне предстояло добыть другое, бесконечное все, в сравнении с которым то, первое, прошедшее, было плоским.