Кира, вернись! (СИ)

Кстати, отец Гагарина – плотник. И есть свое знамение в том, что первым в космос полетел сын плотника, рожденный в той сокровенной России, где даже в годы гонений люди молились перед ликом Христа.

Клубника

Рассказывает бабушка Ева, переехавшая из зоны Чернобыльской катастрофы к сыну в Москву:

– У нас после Чернобыля все овощи и фрукты были облученные. Урожай сказочный, а есть нельзя. И вот принесла одна женщина в храм корзину клубники, да такой красивой и крупной, что глаз не отвести. «Благословите, – просит, – батюшка, клубники поесть. А то исплакалась я, что пропадает всё». Поднес наш батюшка счетчик Гейгера к клубнике, а счетчик зашкалило, как от атомной бомбы. «Нельзя, – говорит, – такие ягоды есть. Вы же сами слышите, как клубника стучит». Оставил он корзину на солее и ушел в алтарь. Тут Литургия началась. После Литургии идет батюшка мимо корзины, и почему-то потянуло его снова проверить клубнику на радиацию. А клубника уже чистая – не стучит. Очень-очень хорошая клубника! Хотите, я вам адрес батюшки дам? Он подтвердит.

Счастливый таксист

Везу из больницы в монастырь знакомого иеромонаха, а молоденький таксист радуется, как дитя:

– Вот мне свезло – батюшку везу! А я ведь, батюшка, дважды верующий.

– Это как?

– А так. Одна моя бабушка, русская, крестила меня в честь Александра Невского. Сашка я, Александр. А другая бабушка, татарка, позвала муллу, сделали мне обрезание и всё, что положено по мусульманской вере. Теперь, куда ни приду, везде свой! Я счастливый человек, правда?

Договорить не получилось, мы уже приехали. Но позже батюшка не раз рассказывал мне истории под кодовым названием «счастливый таксист»:

– Пришел ко мне на исповедь бизнесмен и говорит: «Сегодня по гороскопу мне надо причаститься. Я по таким важным вопросам всегда с гороскопом сверяюсь». – «А какой вы веры?» – спрашиваю. – «Православной». – «Нет, – говорю, – вы счастливый таксист». И сколько же таких «счастливчиков» на земле! Вот недавно друзья уговорили меня почитать Улицкую: дескать, звезда мировой величины, лауреат Всероссийской премии, о Православии пишет. Начал я читать и ахнул: да это же просто счастливая таксистка, и такая всеядная, что для всех и повсюду «своя»! Читал я и вспоминал историю про ту старушку, что у иконы Страшного суда ставила две свечи. Одну – Христу, другую – диаволу, чтобы на всякий случай задобрить его. Но старушка всё-таки малограмотная. А тут образованный человек и властитель дум. Как так?

Кира, вернись!

Кира – это сама элегантность. Одевается в известных фирмах Европы, следующих традициям той высокой моды, что не допускает ничего кричащего, вульгарного и бьющего по глазам. Всё очень скромно, очень дорого и изысканно. А в Европу Кира ездит как к себе домой, потому что папа у нее «шпион», то есть дипломат, и к тому же благородных дворянских кровей.

В Кире чувствуется дворянская выучка: прямая спинка, прекрасная чистая русская речь без новомодного сленга. А главное – та особого рода воспитанность, когда в ситуациях, где люди взрываются и кричат, Кира царственно спокойна. Помню, на именинах у Киры собрались ее подружки с филфака, читающие английские книги в подлиннике, а Сервантеса – на испанском. Поздравить именинницу зашел сосед, поэт-песенник Витя, известный своей способностью регулярно жениться на блондинках из той серии, когда одна блондинка спрашивает другую: «Как правильно пишется – Иран или Ирак?» В общем, поднял Витя тост в честь прекрасных дам и вдруг начал хамить:

– Ненавижу умных баб! И как с вами, умными, мужикам-то живется?

– А как тебе, Витенька, живется с неумными? – ласково спросила именинница.

Тут Витя густо покраснел, потому что его любимые жены были настолько вульгарны, что поэт втайне стыдился их.

А еще Кира прекрасная рассказчица. Вот мы едем с ней из Москвы в Оптину пустынь, и Кира рассказывает мне истории, известные ей от бабушек. Как в старину отмечали Рождество и Пасху, а на именины съезжалось множество гостей. Не день рождения, как сейчас, а именины считались тогда главным праздником, потому что люди благоговели перед своим Ангелом-хранителем, воздавая ему славу и честь.

Дорога долгая, слишком долгая. Из-за ремонта моста через Оку прямые рейсы на Козельск отменили, и мы добираемся до монастыря кружным путем, пересаживаясь с автобуса на автобус.

– Хочу купить дом возле Оптиной пустыни, – говорит Кира. – У нас, у дворян, Православие в крови, но без той самой шарахнутости новоначальных.

«Шарахнутость» – это про меня. Кира, посмеиваясь, вспоминает, как после крещения я чистила свою домашнюю библиотеку. Стеллажи до потолка, сотни сотен книг, а авторов, возлюбивших Христа, единицы. Как раз в ту пору я прочла у преподобного Иоанна Мосха сказание о праведном старце Кириаке. Однажды к келье аввы Кириака пришла Пресвятая Богородица, но отказалась войти внутрь, сказав, что в келье находится Ее враг. Оказалось, что некий посетитель оставил в келье подвижника еретическую книгу.

Помню, как под впечатлением от этого сказания я хотела избавиться даже от моего любимого поэта Афанасия Фета, прослышав, что он покончил жизнь самоубийством. Слава Богу, что это не так: Фет умер от разрыва сердца, когда бежал в свой кабинет за пистолетом, решив застрелиться. Не добежал. Видно, помиловал Бог.

И всё же Кира не зря говорит про «шарахнутость». Вот и сейчас я некрасиво «шарахаюсь», когда Кира достает из сумки и предлагает мне почитать в дороге книгу известного оккультиста.

– У меня с этим автором, признаюсь, роман, – сообщает Кира. – Представляешь, человек жил в буддийском монастыре, великолепно знает Блаватскую и Рерихов, а на его лекциях зал всегда битком. Вот вернемся из монастыря и вместе сходим на лекцию. Договорились?

– Нет.

– Что, боишься меня, б...? – басит и матерится Кира.

– Кира, не пойму, это ты сказала?

– Сама не пойму: я или не я?

Кира меняется. И чем ближе к Оптиной, тем заметней перемены. В час ночи наконец-то добираемся до Оптиной. Монастырь уже рядом, надо только пройти через лес. А в лесу начинается ужас. Кира рычит, как зверь, и матерится так, что даже в зоне, где я работала с заключенными, не приходилось слышать таких вонючих, смердящих слов.

– Кира, милая моя, не надо!

Но уговаривать бесполезно. Это уже не Кира. Даже лицо другое: уродливое, страшное, странное. Лицо дергается в нервном тике и бугрится шишками так, будто под кожей бегает зверь.

– Ненавижу монахов! – гнусаво воет некто в образе Киры. – Ненавижу, убью, сожгу!

И в криках такая обжигающая ненависть, что, кажется, вспыхнет пожаром лес.

В два часа ночи засыпаем в монастырской гостинице, а в пять утра нас будят на полунощницу. Ни в гостинице, ни в монастыре Киры нет. Наконец нахожу Киру возле уличного канализационного люка. Шофер ассенизаторской машины открывает люк, опуская туда шланг. А Кира отталкивает его от люка и, сунув водителю пачку долларов, истошно визжит:

– Вези меня отсюда! Гони! Скорей!

Ассенизатор, ахнув, смотрит на доллары: таких денег ему за год не заработать. И ассенизаторская машина вместе с Кирой мчится прочь от монастыря, волоча за собой неубранный шланг.

– Кира, вернись! – кричу я беспомощно и растерянно смотрю вслед.

– Нашла чему удивляться! – сказал мне потом знакомый монах, когда я рассказала ему о Кире. – Помнишь, как папа инока М. не мог войти в храм?

Как не помнить! Известная была история: родители инока М. часто приезжали в Оптину на своем стареньком «Москвиче». Сергей Иванович, отец, довозил до ворот монастыря маму инока и тут же, как ошпаренный, мчался прочь. Он не то что в храм – в монастырь не мог зайти.

С тех пор прошли годы. Инок М. теперь иеродиакон, его мама – монахиня, а Сергей Иванович смиренно молится в церкви. Однажды я спросила его, почему он прежде не мог войти в храм.