Все нормально

Я вышел из дому, испытывая легкий детективный зуд и заранее предвкушая, как буду рассказывать эту историю жене, и она, быть может, воскликнет: «Да ты еще совсем мальчишка!», что всегда приятно услышать в предпенсионном возрасте.

Погода была довольно скверная, никакой «четкости» я в ней не заметил — шел мокрый снег, сопровождаемый приступами порывистого острого ветра, уличные светильники, окутанные туманом, слабо освещали дорогу. Около станции метро было пустынно, только время от времени из дверей выходила стайка людей, прибывших с очередным поездом. Киоск с журналами и газетами казался маленькой праздничной яхтой, застрявшей среди воды; старичок продавец был, по-видимому, веселым человеком, решившим бросить вызов своему скряге-начальнику тем, что ввинтил в патрон стоваттную лампу. Он уютно сидел на высоком табурете, среди газет «Смена» и «Советская культура», улыбался редким покупателям, зябко кутавшимся в воротники, и советовал прочитать в сегодняшней газете фельетон из жизни киноартистов.

Моего телефонного приятеля еще не было, и я, как муха на огонь, потянулся к газетному киоску, уже поругивая себя за эту странную затею, которая с каждой минутой казалась мне все глупей и глупей. Теперь я не видел в ней ничего остроумного, способного умилить этого незнакомого парня. И вместо восторга, которым, как мне казалось, должна была проникнуться вся его компания, моя попытка пошутить вызовет, в лучшем случае, жалкое сочувствие.

Я не спеша рассматривал журналы и газеты; старичок продавец, немножко поколдовав под прилавком, положил передо мной последний номер журнала «Силуэт», но, удивленный полным моим равнодушием, сразу убрал его. Я выбрал несколько газет, расплатился и посмотрел на часы. Было на пятнадцать минут больше условленного часа. Витькин приятель не спешил, и мне вдруг стало скучно и неинтересно и вся моя игривость прошла. Продавец медленно отсчитывал сдачу. Я решил дождаться еще одного потока пассажиров, после чего вернуться домой и попытаться поработать. Черт меня дернул выйти в такую мерзкую погоду — я чувствовал, как холодные капли медленно стекают за воротник, микропористые подошвы набухли и стали пропускать воду (кому это, интересно, пришло в голову отменить калоши?), было неуютно и одиноко. Я закурил сигарету, вытащив ее из подкладки пиджака, — мне строго-настрого запретили курить, жена тщательно следила за этим, но о заветной сигарете никогда не догадывалась. Затянувшись, я испытал сладостное мальчишеское чувство: от тайного, запретного удовольствия мне стало веселее, и задуманная шутка уже опять казалась не такой глупой.

— Разрешите прикурить?

За мной стоял мужчина лет пятидесяти, в добротном, но уже не модном ратиновом пальто и в берете. Держа в пальцах папиросу «Беломор», он потянулся к моей сигарете, и мне показалось, что, прежде чем прикурить, он оглянулся по сторонам. Глубоко затянувшись, он подмигнул мне, как-то радостно-освобожденно выдохнул дым и сказал:

— Смотрите, никому не рассказывайте.

Я всегда испытываю примитивную радость, когда со мной весело и непринужденно заговаривают незнакомые люди. Быть может, частое общение с так называемой сферой обслуживания или отсутствие в нашей жизни расслабляющего сантимента выработали эту внутреннюю потребность в доброжелательности, — так или иначе, старомодный диалог с шуткой и улыбкой меня всегда сразу подкупает.

— Не расскажу. Я ведь и сам, как видите, покуриваю.

— А нельзя?

— Ни в коем случае.

— Инфаркт?

— Почти.

— А у меня уже был.

Если бы не этот «сердечный» диалог, все обстояло бы как в школе во время перемены — даже папироску он держал огнем в рукав, чтобы учительница не заметила. Я был посмелее, но это объяснялось тем, что жена никак не могла оказаться рядом, — она была в командировке.

— Приятно все-таки втихомолку покурить, — сказал я.

— А как насчет выпивки?

— Очень редко. В гостях.

— Точно. Мы как-то уравниваемся с годами.

Он помолчал, и я понял, что он дает мне время обдумать некую заманчивую идею.

— Так как?

— Давайте.

Мы молча перешли дорогу. Винный магазин был еще открыт, в нем было шумно и оживленно. Казалось, что дневная суматошная жизнь здесь как бы замедлялась и успокаивалась, — люди легко общались, обмениваясь шутками и посвящая друг друга в свои служебные и семейные дела. Трое молодых людей с бокалами в руках ожесточенно спорили о преимуществах нового компрессора и клялись сказать завтра главному инженеру всю правду-матку. У большой декоративной бочки стоял бородатый философ, словно сам Диоген вышел из нее немного подышать воздухом. Он задумчиво смотрел в свой бокал, пытаясь сквозь толстое зеленоватое стекло разглядеть истину. В этой тесной комнате, пропитанной дымом и вином, царила атмосфера сочувствия и взаимопонимания. Вырвавшиеся на волю мужчины стали добрее и словоохотливее, они пили за здоровье своих жен и произносили ласковые слова, которых так никогда и не услышат их женщины. Один полный, рыхлый человек плакал, поскольку был не понят человечеством, другой молчаливо стоял у стойки и думал свою думу.

— Два стакана сухого, — сказал мой новый знакомый, и, увидев, что я полез в карман за деньгами, сделал предупредительный жест, означавший, что платит он, поскольку идея принадлежит ему, — международный жест, понятный мужчинам всех континентов. Он протянул продавщице приготовленные заранее деньги, и мы, выбравшись из очереди, отошли к стене.

— Теперь мы можем и представиться друг другу, — сказал мой новый приятель и, держа в левой руке бокал, протянул правую. — Сорокин Николай Петрович.

— Антонов Борис Васильевич!

— Ваше здоровье, Борис Васильевич!

— Благодарю вас.

Вино было кисловатое и теплое, но здесь пили не для того, чтобы испытать тонкие вкусовые ощущения или смаковать тщательно подобранный букет. Пили, чтобы поскорее захмелеть, чуть освободиться от дневного напряжения, покуражиться в славном мужском разговоре, показать, чего ты на самом деле стоишь и как тебя не ценят на работе…

Я давно не пил, поэтому уже после первого глотка испытал восторженную теплоту, медленно охватывающую меня. Николай Петрович Сорокин показался мне необыкновенно симпатичным, а в дальнейшем и обаятельным человеком. После второго бокала мне захотелось поделиться с ним моей сегодняшней не удавшейся затеей. Мне казалось, что он должен оценить ее, — вероятно, и у него есть дети; правда, он выглядел старше меня, значит, и дети постарше и проблемы уже совсем другие…

— Дети у вас есть, Николай Петрович? — спросил я просто, без всякой логической связи.

— Есть.

— Взрослые уже?

— Дочке десять, сыну семнадцать. Я — поздний отец. Я ведь только недавно женился…

— Ясно, — сказал я.

— Да чего уж ясней!

— Дружите со своими ребятами? — спросил я. Мне всегда казалось очень важным дружить со своими ребятами — по-видимому, именно этого мне не хватало. Витька был веселым и общительным мальчиком, он охотно пересказывал нам сюжеты кинофильмов и признавался в несложных своих приключениях, однако о чем бы ни шла речь, я всегда чувствовал лежащую между нами незримую границу, приближаться к которой было опасно, ибо с обеих сторон она охранялась далеко не одинаковым оружием: с нашей стороны — устаревшие сентенции, с его — современная усовершенствованная ирония. Сколько раз пытался я незаметно пересечь эту границу, хоть ненадолго расположиться на его территории — все было напрасно, и я убирался восвояси.

— Нет, пожалуй, не дружу, — сказал Николай Петрович. — Не получается.

Он помолчал, как бы ища аргументы, подтверждающие это заключение, потом добавил:

— Наденька еще маленькая, а Санька — пижон. Они теперь все пижоны.

— Да, — согласился я.

— Сухие они какие-то. Их не прошибешь.

— И эгоисты.

— Только о себе и думают.

— Это верно.

Мы отвели душу. Одинаковый взгляд на молодое поколение сблизил нас — было приятно, что тут нет разногласий, мы улыбнулись друг другу и заказали еще два бокала. Нам было уютно здесь, среди незнакомых людей, в тесном, дымном помещении, где в каждом уголке горячо обсуждались научные и философские проблемы. Трое молодых людей, решавших судьбу своего компрессора, перешли на вопросы управления и разрабатывали принцип, который завтра они выложат главному инженеру; Диоген исчез: то ли он вернулся в бочку, то ли растаял в винных парах; толстяк, не понятый человечеством, прикорнул, привалившись к теплому радиатору.