Акулина

И все же призванием Хазина была сатира. Он называл ее добрым делом, сетовал, что сатирику чересчур часто приходится, как на весах, точно взвешивать положительное и отрицательное, смеялся, что нельзя же прокурору перед тем, как требовать подсудимому меру наказания, просить для него путевку на курорт. Писатель высмеивал болтунов, эгоистов, жуликов, взяточников, невежд, фарисеев, подлецов, негодяев, бездельников. Да и любил попросту озорно улыбнуться: «Вот с целым ворохом бумажным бежит студент едва дыша, вот по бульвару не спеша идет стекольщик с видом важным, как будто он уже давно в Европу застеклил окно».

Своей речью — ироничной, терпкой, изящной, пересыпанной неожиданными сравнениями и каламбурами, — он умел точно определить порок и заклеймить его носителя: «Душой подлец, одеждой франт, идет по рынку спекулянт». Или: «Весьма упитанная дама ему насущный хлеб дает, но, как всегда, недодает примерно четверть килограмма. И, честь торговую поправ, ее благословляет зав». Или еще: «Нет у меня непосредственных начальников, все посредственные».

Но больше всего доставалось от писателя бюрократу. Бюрократизм он изобличал как социальное и всечеловеческое явление, мечтал о том времени, когда оно исчезнет, трудился по мере сил для его приближения. Уже в «Возвращении Онегина» он писал:

В борьбе нашей сатиры с бюрократизмом Хазин выделился прежде всего тем, что открыл простой и оттого практически доступный — и для человека руководящего, и для человека руководимого — метод. Суть этого делового и художественного метода сформулирована так: «Станьте на мое место».

Наиболее полно это выражено в пьесе «Волшебники живут рядом», много лет, начиная с 1964 года, с неизменным успехом шедшей у Райкина, в других театрах. А райкинский спектакль даже выдвигался на Ленинскую премию. И было за что. При всей язвительности хазинской сатиры она оставляла последнее слово за самим человеком, позволяла ему исправиться, пока не поздно, самому.

Я не откажу себе в удовольствии привести в этих заметках почти полностью монолог «Юбилей», звучащий необыкновенно остро, трагедийно, современно. Кто постарше, помнит, как в спектакле, слушая поздравительные речи подхалимов, юбиляр наконец-то всерьез задумывается над уходящей жизнью, когда приветствовать его приходит пионер…

«…Вот я тебя слушаю, мальчик, и сам думаю: а что было бы, если бы ты вдруг оказался на моем месте, а я на твоем?.. Ежели их послушать, так вроде вся моя жизнь была сплошным подвигом… Так это ж неправда, мальчик… Может, это, как говорится, непедагогично, но я скажу тебе честно: учиться я не любил. Я еще когда в школе был, понял простую вещь: зачем мне учиться, когда я могу других учить? Нет, верно! Помню, был у нас в школе учитель природоведения, Василий Васильевич — хрупкий такой старичок. Так он мне однажды прямо сказал: „Ты, говорит, оболтус, хоть бога побойся…“ А я на следующий день шандарахнул статью в стенгазету — „Василий Васильевич Фундиков верит в бога!“ И все. Старичка заклевали. К верующим тогда не так деликатно относились, как сейчас. Нет, верно! А я, между прочим, для своего возраста уже занимал положение. Был членом учкома, редактором стенгазеты и старостой класса… Кончил школу, пошел работать… Ну, ясное дело, мне уж там каким-нибудь слесарем или плотником работать было не с руки… Мне, парень, всегда нравились какие-нибудь такие… ну, неконкретные специальности. Культурник, инспектор, уполномоченный, консультант, агент… Помню, я два года проработал референтом общества спасения на водах, так я это общество на первое место в городе вывел. За перевыполнение плана премию получил… Отчеты знаешь как насобачился писать… „Из общего количества утопленников спасено: рабочих семьдесят восемь процентов, служащих двадцать два, прочих ноль процентов…“ Потом меня с треском сняли и послали на переквалификацию. Выучился я на электромонтера. И скажу тебе правду — это было лучшее время моей жизни. Нет, верно! Может, будь я поумнее, так бы на этой специальности и остановился. Но, понимаешь, активность меня заедала. Горло у меня всегда было луженое. И стал я выдвигаться. Сперва в местном масштабе. А потом и в районном. Семинар организовал и выступил с докладом: „Работа электроизмерительных приборов в условиях буржуазной действительности…“. И хотя ребята тогда, помню, здорово смеялись, а все-таки на ближайшем городском слете меня выбрали в счетную комиссию… А со счетной комиссии, мальчик, иногда и начинается карьера. И пошло, и пошло! Какие только должности я не занимал! Был директором санатория, диспетчером строительства, представителем, уполномоченным, толкачом. Занимался заготовкой овощей, воспитанием балетных кадров, заведовал лекторием, одно время даже руководил проектной организацией. Надо сказать правду, отовсюду меня в конце концов снимали. То по болезни, то в связи с сокращением штатов, то по собственному желанию… И хотя я все и всюду проваливал, параллельно считалось, что я, как ответственный работник, расту. Постепенно я вошел в номенклатуру… А это великое дело, мальчик! Рядовой работник обычно снимается за невыполнение плана, работник покрупнее горит как несправившийся, ответственный работник уходит с формулировкой „не обеспечил“… А номенклатурный!.. Он может дом поджечь, а снимается „в связи с переходом на другую работу“… Нет, верно! А самое главное, дружок, анкета у меня была прекрасная: сестра утонула, брат погиб, родители умерли. Чего уж лучше! И стал я выступать с речами, открывать конференции, проводить совещания. И смелость появилась, и язык натренировался, и хватка обнаружилась необыкновенная. Помню как-то — было это в 47 году — на одной научной дискуссии я прямо сказал: „Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются…“ Сказал и сам испугался… А потом вижу, сошло. Никто меня не остановил, не призвал к порядку. Сидят мои ученые, улыбаются, а возмутиться не рискуют… Сейчас, конечно, это мне так просто не сошло бы. Но, по правде сказать, легче всего тогда было работать в сфере искусства. Дело это неопределенное, неточное. Тут ты всегда можешь выйти на трибуну и сказать: „Неубедительно!“ Или эдак посмотришь на артиста, разведешь руками и заявишь: „Не верю!“ И получается, вроде ты даже разбираешься кое в чем… Нет, верно! А на самый крайний случай заявляешь: „Мелкотемье!“ И все под эту формулировку все подогнать можно. Вот ежели, к примеру, инженер смонтировал электрическую схему, и моторы вертятся, и лампочки горят. Ты не скажешь ему: „Не верю“. Не заявишь ему, что это „мелкосхемье“… А у писателей? А у писателей или артистов ничего не горит, ничего не вертится… В искусстве я долго продержался… Ох, если бы знал ты, мальчик, сколько по моей вине не вышло хороших книг, не поставлено интересных пьес. Сколько стихов погибло, сколько фильмов не появилось… С каждым годом, однако, работать становилось все труднее. Что-то изменилось, настали другие времена. В людях, понимаешь, появилось нечто такое, чего раньше не было. В общем, тучи надо мной стали сгущаться. Я все еще держался за старое золотое правило: когда дело касается руководящего работника, мы не имеем права забывать его прошлые заслуги, когда дело касается рядового работника, мы не имеем права забывать его прошлые ошибки. Но и это правило меня уже не выручало… Нет, верно! Конечно, я всегда мог плюнуть на все и уйти на пенсию… Но неохота. Скучно, поверишь?.. Конечно, и у пенсионера работа найдется. То письмо в редакцию напишешь — просигнализируешь, то выступишь на конференции зрителей — обложишь… Ну, а остальное время?.. И вот сегодня, в день моего юбилея, сижу я в этом кресле и что-то меня грызет и грызет… Чем же я занимался всю свою жизнь? Что же я делал?.. Я поучал, указывал, драил, прочищал с песочком, снимал голову, вправлял мозги. Люди строили дома, делали операции, сочиняли книги, а я прорабатывал, ставил на вид, своевременно реагировал… И вот сейчас, веришь ты мне или не веришь, а я вижу: жизнь моя прожита впустую. Я бы с удовольствием вернул ее, но это невозможно. Поэтому я сижу в кресле и думаю: с чем ты меня поздравляешь, мальчик, за что приветствуешь?.. Не правильнее разве было бы устраивать торжество по поводу вступления человека в жизнь, а не по поводу ухода из нее?»