Оплаченный долг

В дверях стояла хозяйка гостиницы. Она немного беспокоилась. Думала, не заблудилась ли я, и сразу же предложила приготовить мне ужин. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь была так сильно голодна. Я пошла следом за хозяйкой в ее маленькую столовую. Это было темное, низкое помещение, обшитое деревом и очень уютное благодаря своим красным и синим в клеточку скатертям, рогам серн и двум висящим на стене крест-накрест карабинам. И хотя огромная голубая кафельная печь в эти теплые осенние дни и не топилась, привычное приятное тепло все же от нее исходило. И гости понравились мне. За одним из четырех столов сидели жандармский офицер, бургомистр, окружной писарь за карточной игрой, возле каждого — кружка пива. За другим столом, облокотившись, сидели двое крестьян с широкими, сильно загоревшими лицами. Как все тирольцы, говорили они мало и попыхивали своими фарфоровыми трубками с длинными мундштуками. По ним было видно, что в течение дня они много работали и сейчас отдыхали, сильно усталые, чтобы думать, чтобы говорить. Славные, честные люди, смотреть на их словно из дерева вырезанные лица было приятно. За третьим столом сидели несколько возниц и пили маленькими глотками крепкую хлебную водку, тоже усталые и тоже тихие. Четвертый стол был накрыт для меня, и вскоре на нем оказался ростбиф таких гигантских размеров, что я его съела бы, наверно, не больше половины, если бы не страшный, здоровый голод, который я нагуляла на свежем горном воздухе.

Я принесла из своей комнаты книгу, чтобы читать, но было так приятно сидеть здесь в этой тихой комнатке, среди дружелюбных людей, близость которых не угнетала, не вызывала раздражения. Открылась дверь, зашел белокурый ребенок, взял для своих родителей кружку пива. Вошел крестьянин, чтобы выпить кружку пива у стойки. Пришла женщина, чтобы тихо поболтать с хозяйкой, которая у стойки штопала чулки своих детей или внуков. Был удивительно спокойный ритм во всех этих приходах и уходах, ритм, который занимал зрение и не загружал сердце. Я чувствовала себя удивительно хорошо в этой уютной атмосфере.

Так сидела я некоторое время, о чем-то мечтала, как вдруг — это было около девяти — вновь открылась дверь, но на этот раз не медленно, как открывали дверь крестьяне. Она широко распахнулась, и вошедший человек не остановился, чтобы закрыть ее, он некоторое время постоял на пороге, как бы еще не решив, войти или нет. Затем он захлопнул дверь, много громче, чем делали это другие, и приветствовал людей глубоким, громким голосом: «Мир вам, мои господа». Мне сразу же понравилось это несколько искусственное приветствие. В тирольских деревнях не пользуются городским выражением «мои господа». Но, похоже, эта помпезность не произвела никакого впечатления на людей, сидящих в зале. Никто не посмотрел на вошедшего, хозяйка продолжала штопать серые шерстяные чулки, только один возница тихо пробурчал безразличным голосом в ответ: «Мир вам» — таким тоном, которым мог бы сказать: «Пошел ты к черту». Никому не показался странным, достойным удивления этот гость. Но вошедший нисколько не смутился такому недружелюбному приему.

Медленно и торжественно повесил он свою шляпу с несколько широкими и изрядно потрепанными полями, совсем не такую, как носят крестьяне, и стал рассматривать столы, подыскивая себе место. Ни один из сидящих за столами не пригласил его сесть. Три игрока углубились с огромным усердием в изучение своих карт, крестьяне на своих скамьях не сделали ни малейшего движения, чтобы дать пришедшему место, а я сама, немного поерзав на скамье, испугалась удивительному поведению пришедшего, открытости этого человека. И сразу же быстро раскрыла книгу.

Ему ничего не оставалось, как бросающейся в глаза своей тяжелой, неуклюжей походкой подойти к стойке. «Пиво, красавица хозяйка, пенистое и свежее!» — сказал он достаточно громко. Меня опять поразил этот удивительный патетический тон. В тирольской деревенской гостинице такой комплимент казался неуместным, а сказанный хозяйке гостиницы, этой славной старой женщине, бабушке, он едва ли мог быть принят серьезно. Как и следовало ожидать, комплимент не произвел на хозяйку никакого впечатления. Не отвечая пришельцу, она сняла с полки пузатую кружку, ополоснула ее водой, вытерла полотенцем и, наполнив пивом, протянула гостю не то чтобы невежливо, но совершенно равнодушно.

Поскольку над ним, стоящим возле стойки, висела на цепях керосиновая лампа, у меня появилась возможность внимательно рассмотреть удивительного гостя. Ему, вероятно, было шестьдесят пять лет, он был довольно полный. Опыт, накопленный мной, женой врача, позволил сразу же понять, что шарканье ногами и неуклюжая походка, которую я заметила при его появлении, являлись следствием болезни. Одна сторона его тела была слегка парализована, рот с этой стороны скошен и над левым глазом веко глубже и более обвисло, чем над правым глазом, что искажало его лицо гримасой недовольства. Его одежда выглядела необычно для горной деревушки: на нем были не длинная крестьянская куртка и привычные для тех мест кожаные штаны, а желтые грязные панталоны, некогда, возможно, белые, и пиджак, который за годы стал ему узок, а локти блестели. Небрежно повязанный галстук висел словно черная веревка под рыхлым и толстым горлом. Что-то запущенное было в его одежде, и все же этот человек некогда мог быть довольно представительным.

Лоб, высокий и выпуклый, как бы полыхал от дико, беспорядочно растущих седых волос, в нем чувствовалось нечто властное, однако под кустистыми бровями начинался «упадок», под потрескавшимися веками заплывали глаза, щеки опадали к мягкой утолщенней шее. Этот человек непроизвольно напоминал мне маску того римского императора поздних времен, которую я однажды видела в Италии, императора времен заката Римской империи. Сразу я не осознала, что побудило меня так внимательно смотреть на него, но скоро поняла, что мне следует остерегаться показать ему свое любопытство, так как было очевидно, что ему не терпелось с кем-нибудь завести разговор. Это было необходимостью для него — поговорить. Едва подняв своей дрожащей рукой кружку и сделав один глоток, он громко заявил: «А-а... великолепно, великолепно!» — и оглянулся вокруг. Никто ему не ответил. Игроки тасовали карты, раздавали их партнерам, другие клиенты гостиницы дымили своими трубками. Похоже, все его знали, но по какой-то неизвестной мне причине не проявляли к нему никакого любопытства.

Наконец он не выдержал. Он взял свою кружку пива и понес ее к столу, где сидели крестьяне. «Будьте любезны, господа, освободить немного места для моих старых костей». Крестьяне чуть подвинулись на скамье и более не обращали на него внимания. Молчал он недолго, двигая туда-сюда наполовину полную кружку. Опять я увидела, что при этом один палец его дрожал. Наконец пришелец несколько откинулся и начал говорить, говорить довольно громко. Не было ясно, к кому он обращался, так как оба крестьянина, сидящие возле него, совершенно ясно показали, что его разговор им неинтересен, что говорить с ним они не хотят. Он говорил, собственно, всем. Он говорил — я почувствовала это сразу,— чтобы говорить и слушать свой голос.

— Интересная история случилась сегодня со мной,— начал он.— Я хорошего мнения о графе, хорошего мнения, ничего другого не скажешь. Встречает он меня на своем автомобиле, останавливается — да, останавливается специально для меня. Он едет с детишками вниз, в Больцен, в кино, и, если я хочу, возьмет меня с собой — он очень вежливый человек, человек с образованием, культурный, который все понимает, прекрасно умеет себя вести. Такому человеку отказать невозможно. Ну почему бы не поехать? Я еду рядом с господином графом на заднем сиденье,— всегда приятно с таким господином иметь дело. И вот приезжаем мы в кино — это та самая будка, которую построили на главной улице,— громоздкая, с рекламой и иллюминацией, словно разряженная рождественская елка. Ну, хорошо, давайте посмотрим, что там эти господа из Англии или Америки сделали у себя и теперь нам за наши деньги показывают. Вы скажете: такое искусство тоже может существовать, это же кино! Но, черт возьми,— при этом он сильно откашлялся,— да, фу-ты, черт, это — позор для искусства, позор для всего человечества, у которого есть Шекспир и Гете. Сначала показали какого-то клоуна с размалеванной физиономией, что же, я ничего не могу сказать против, это, возможно, понравится детям, и вреда от этого нет. Но потом-то они представили «Ромео и Джульетту» — вот это надо запрещать, запрещать во имя искусства! Как дико они звучали, эти стихи. Звучали так, словно ветер выл в печной трубе,— а это были священные стихи Шекспира! Так слащаво, так фальшиво! Я вскочил бы и убежал, если бы рядом не сидел господин граф, который пригласил меня. Сделать такую дрянь из чистого золота! И наш брат должен все это видеть и слышать!