Западный край. Рассказы. Сказки

Вот и сейчас Панг разговорился.

— Знаете, Нгиа, — начал он, — в Наданге народ, конечно, за нас. Правда, бывает забредет кто-нибудь из Лаоса и станет чернить всех и вся да плести небылицы. Вот людей и начнут одолевать сомнения. И потом партийцы не бывали у нас ох как давно! Давно не слыхали мы правдивого слова. Оттого и несут соседи с чужого голоса всякую напраслину. Дикобразы изроют пашню — виновато Правительство, захворал человек — тоже Правительство виновато, а если у меня самого сын болеет, так это потому, мол, что я стал старостой.

— Ваша правда, партийцы давно не заглядывали в Наданг.

— Поверьте, мне одному невмоготу.

— Я сам буду у вас и проведу собрание, — вызвался Нгиа. — Думаю, мы поднимем дух у людей…

— Вот здорово! — Панг расплылся в улыбке. Глаза его, прежде печальные и тусклые, заблестели весело и ярко.

— Пожалуй, лучше мне, как председателю, побывать в Наданге, — возразил Тоа.

— Нет-нет, у вас и дома дел невпроворот. Сходите после, как будете посвободней.

Тоа заспорил было, но потом махнул рукой и улыбнулся:

— И то верно! Продолжим собрание. На чем мы остановились?..

Однако разговор этот не на шутку встревожил Нгиа.

Три последних года, когда он работал на равнине, казались ему однообразными и серыми по сравнению с жизнью в горах, куда он впервые пришел посланцем Революции и где разделял с народом все опасности и лишения. Он не хотел доискиваться, почему годы, прожитые на равнине, оставили его холодным и равнодушным. Конечно, и работать и жить там было намного легче: дороги прямые и ровные, большие базары и магазины, веселое многолюдье, кинотеатры. Но расслабляющая легкость эта грозила войти в привычку.

На днях они поднимались в Финша, и от тяжелого дыхания людей и лошадей, с трудом взбиравшихся на кручи, в холодном воздухе расходились густые клубы пара. Он давно не ездил верхом и потом всю ночь не спал, разбитый усталостью и болью. Как тут не встревожиться?! Прежде, бывало, месяцами из ночи в ночь приходилось карабкаться по горам — и ничего. Он ощутил вдруг глубокое чувство ответственности перед живущими здесь людьми, временами ему казалось, будто всю свою жизнь он провел здесь, в горах.

Да, в общем-то, так оно и было — душою он всегда оставался в Тэйбаке. Он не похож был на тех, пусть и немногих чистоплюев, которые ехали в горы с опаской и, попав сюда, ни разу не удосужились взобраться на гору — при одном только разговоре об этом чувствовали мучительное головокружение.

Разговор с Пангом напомнил ему о маленьких неприметных деревушках, затерянных на склонах далеких гор и у истоков рек. Встречая посланцев Партии, жители этих глухих мест верили им, привязывались к ним всем сердцем, принимали в названые братья. А если кадровые работники не приходили подолгу, люди обижались, гневались и начинали колебаться.

Эти внезапно нахлынувшие воспоминания заставили Нгиа поторопиться: ведь в Наданге его ждали с нетерпением.

И на другой день он собрался в дорогу.

— Я поехал, — сказал он председателю Тоа, — погляжу, как там идут дела.

— Буду посвободней, тоже приеду, — отвечал председатель.

Весна уже прошла. Небо над Финша обложили слепые тучи, потом хлынул проливной дождь; он находил шквалом — полоса за полосою. Горы по ту сторону долины весь день были затянуты завесой водяной пыли, с головою скрывавшей редких прохожих.

Когда Нгиа, следуя вдоль русла речушки, спустился к подножию горы, солнце клонилось к закату. Кругом, сколько достигал взгляд, не было ни души. Подняв голову, можно было увидеть лишь пятна высохшей травы на скосах холмов да блекло-серое небо. Вдруг из-за холма на лесной опушке выглянула хижина — точь-в-точь одинокий гриб, выросший на гнилом стволе.

Засветло в Наданг не поспеть… Придется остановиться на ночлег.

Невысокая ветхая хижина на сваях похожа на времянку — такие часто ставят на пашнях, но нигде поблизости не было видно вспаханной делянки. Когда-то в таких заброшенных хижинах селились прокаженные или одержимые бесом — те, кого изгоняли из деревень. Не понятно только, кому сейчас могло понадобиться такое жилье?

На краю помоста нагишом сидел старик с повязкой вокруг высокой прически и усердно расщеплял стебли джута, из каких обычно плетут сети. По облику его Нгиа сразу определил: старик этот из племени са. Нож в его руке взлетал кверху, острое лезвие отделяло одно за другим лоснящиеся белые волокна, и они повисали бахромой, точно опущенный полог.

Нгиа поздоровался и спросил:

— Чем это вы заняты, почтеннейший?

Старик высоко поднял седые брови, похожие на пучки джутовых волокон. Рука его, сжимавшая нож — не задержавшись ни на мгновенье, — продолжала расслаивать стебель. Вдруг клинок с силой вонзился в джут. Стебель распался надвое. Нгиа невольно вздрогнул. Уж не случилось ли здесь чего? Отсюда ведь до границы рукой подать, вон она — за ручьем…

Хозяин молча встал и ушел в дом. Нгиа услыхал, как в дальнем углу хижины, где стоял алтарь предков [36] раздалось мерное позвякивание монет в буйволовом роге [37]. Старик заклинал души умерших. Видно, его встревожил приход незнакомца и он вопрошает духов — к добру это или к худу. Вскоре он вышел и уселся щипать джут. Наверно, ответ духов успокоил его.

Бывая в деревнях, Нгиа нередко встречал таких вот стариков — в общем-то незлобивых, но одержимых всяческими суевериями. И он решил, что тревожиться не о чем.

Надвигались сумерки, но старик не бросал своей работы. Нгиа сходил нарезал травы, подвел коня и привязал его к свае под домом. Он уже не раз убеждался: люди здесь, в горах хотя и немногословны, но добры и радушны. И он решил располагаться на ночлег.

Когда совсем стемнело, хозяин наконец разогнул спину и встал.

«Может, он прокаженный, — подумал Нгиа. В деревнях раньше был обычай забивать прокаженных насмерть, и потому люди, даже если они просто начинали кашлять, из страха перед соседями уходили в лес и жили там в одиночестве. Но ноги старика, крепкие и мускулистые, стоят уверенно и твердо, как у рыбака, бросающего с лодки невод. Нет, старик, конечно, здоров. А может, односельчане изгнали его, заподозрив, будто он одержим бесом и насылает на людей порчу? Ведь стала же когда-то жертвой дикого поверья Зианг Шуа с детьми… Что, если здесь в глуши живы еще варварские обычаи? Так оно, видно, и есть: люди считают его одержимым бесом, и потому он не смеет заговорить со мной. Вот беда-то!.. Надо бы сказать старосте Пангу: пусть уговорит старика перебраться в деревню. Не бросать же его здесь одного…»

Но Нгиа ошибся.

На самом деле все обстояло совсем не так. Старик вовсе не был уроженцем Финша, не болел он проказой и не слыл одержимым бесом. Просто жил, как все старики бедняки из племени са. Дожив в одиночестве до преклонных лет, они оседают обычно там, куда занесут их нужда и скитания, и никому до них нет дела.

Бог знает, когда поселился здесь этот старик. Вот уж который год, если в Наданге хворал кто-нибудь, его призывали в деревню сотворить заклинание. Конечно, и деревенским старцам ведомы были заклятья, но соседи предпочитали звать человека со стороны.

Людям казалось, будто испокон веку живет он в здешних краях. Да и сам старик мало что помнил. Припоминал лишь: с той поры, как подрос и выучился ловить рыбу, плести шалаши, что ставят на лодках, да мастерить помосты на сваях, прошел он — от верховьев до устьев — три реки, покуда на склоне лет не забрел сюда, к берегам Намма.

Так миновала жизнь — в поисках пропитания прошел человек по трем рекам, но осталось у него все та же горькая доля, та же печальная песня. Пел старик хорошо, его голос так и брал за душу. Когда выходил он на рыбную ловлю и, бредя по воде, затягивал «Жалобу услужающего в чужом дому», люди старались уйти подальше, чтоб не слыхать его голоса, но у них не хватало сил уйти; хотелось плакать, хотелось заставить старика умолкнуть, но они сами просили его: «Пойте… Спойте еще про тяжкую нашу жизнь».