Рассказы, эссе, философские этюды

   Вечером после работы мы сидели с ним в комнате именуемой клубом и я сочинял для него какое-то прошение начальству. Хоть комната эта и называлась клубом но кроме нескольких стульев и пары горшков для цветов на стенах ( естественно, без цветов) в ней ничего не было. Предназначалась она как раз для подобных писаний, чтения, игры в настольные игры типа шашек-шахмат и прочих культурных занятий, но редко использовались по назначению. Даже в нарды и шахматы зэки предпочитали играть в камерах или во дворе. Одно время там стоял стол для пинг-понга и зэки не только активно играли в эту игру но из-за очереди кому играть часто происходили драки и поэтому стол убрали. Еще в этой комнате время от времени происходили тюремные дуэли. Естественно они так не назывались, но кроме того, что дрались в них на ножах, а не на пистолетах или шпагах, они мало чем от настоящих дуэлей отличались: о них предварительно договаривались, они происходили по правилам и были даже секунданты, заботившиеся о соблюдении этих правил. Естественно, такие дуэли случались лишь между достаточно крупными калибрами и то не всегда, остальные сводили друг с другом счеты гораздо менее благородным образом и нередко исподтишка. Не знаю сколь часто происходили такие дуэли, но на одну из них я как-то нарвался, когда полез в эту комнату зачем-то, не отреагировав на предупреждение секундантов сидящих под дверью. Но это было уже после истории с Венечкой поэтому об этом в другой раз.

   А этот раз мы сидели на двух стульях под стенкой, а на третьем я разложил бумаги и писал. Вдруг в комнату вошли 3 араба. Один из них здоровый, ростом с Венечку, т. е. на пол головы выше меня, грузный, с массивной как котел головой, явно предводительствовал. Они направились прямо к нам и предводитель, подойдя, сказал, с трудом лепя из слов предложения (видно было, он - не мастер разговаривать): «Что это? Разве тут можно писать?» Я, конечно, сразу почувствовал что вопрос провокативный, для завязки скандала, нечто вроде просьба горчицы в советском ресторане. Я с детства не люблю скандалов, оскорблений и драк и потому всегда и всячески оттягиваю их начало в надежде, что может быть я ошибся, может быть тут действительно нельзя писать, может быть его дезинформировали и мы сейчас вежливо поговорим и недоразумение утрясется. Поэтому я достаточно любезно спросил его «А почему ты думаешь, что тут нельзя писать». Но араб, которому действовать было легче чем разговаривать, решил что он уже выполнил необходимый словесный ритуал вступления и можно переходить к действиям. Ни слова больше не говоря он размашисто двинул ногой по стулу, на котором лежали бумаги, стул отлетел и перевернулся и бумаги рассыпались. Тут Венечка, который хоть и ослабел после психушки, но сохранил свою взрывную бакланью натуру, подскочил к арабу вплотную и бурно жестикулируя и брызгая слюной тому в лицо, заорал на смеси иврита и русского нечто невразумительное даже для меня, не то что для араба, не понимающего по-русски. Араб по-прежнему ни слова не говоря двинул Вене прямым в переносицу с такой силой, что Веня отлетел к стене, трахнулся об нее затылком и осел на пол в отключении. Вот тут уже интеллигентская рефлексия слетела с меня мгновенно. Я вскочил и, как говорят в Израиле, вошел в араба в челюсть с левой, но правой завершить не успел. Он отскочил схватил стул и ринулся с ним на меня широко размахнувшись, чтоб опустить мне его на голову. Но я тоже успел схватить стул и принял на него его удар, отразив который, сам попытался навернуть его стулом по голове. Но и он оказался не лыком шит и стулья наши скрещивались вновь и вновь. К счастью для них они были сделаны из гнутых железный трубок свареных в общий каркас и деревянными были только спинка и сидение. Поэтому стулья выдерживали,но шум поднялся такой, что вскоре прибежали тюремщики. К этому времени я успел оттеснить араба к дверям и стоя в проеме он своей широкой спиной загораживал от тюремщиков картину внутри комнаты. Пока они, навалясь на него сзади, крутили ему руки, я, руководимый тюремным инстинктом, быстро поставил стул и начал собирать бумаги, изображая, что к драке я никакого отношения не имею. Зато Веня, который как раз к этому моменту очухался, увидев, что его врага держат, схватил со стены горшок для цветов и запустил им в обидчика. Горшок цели не достиг, но это дало повод тюремщикам заключить, что именно Веня дрался с арабом. Не пытаясь проверить свою гипотезу, они повязали и Веню. Во мне при этом зашевелились противоречивые мысли и чувства. С одной стороны я знал, что в тюрьме не принято сознаваться в своих проступках, даже если за них наказывают другого. Этот другой, кстати, и думать не имеет права о том, чтобы выдать истинно виновного, выгораживая себя. С другой стороны это тюремное правило противоречило общечеловеческим и моим нормам, по крайней мере в той части, чтобы не сознаваться, если за тебя другого тащат на цугундер. За неимением времени я не успел окончательно уяснить себе эту делему и поступил компромисно. Я не стал выступать громогласно, но подошел к тюремщику-грузину и сказал ему по-русски: «Послушай, Иллюшка, а это я, а не Венечка дрался». «Ты что, идиот?» - спросил меня Иллюшка, выразительно покрутив пальцем у виска. Это разрешило мои сомнения. Я понял, что публичное признание и настаивание, чтоб наказали меня, а не Венечку, в данном случае будет просто никому не нужным благородным выпендриванием. Меня бы решительно никто не понял, включая Венечку, для которого отсидеть 3 дня в карцере, после того, как он 4 года отсидел в одиночке, отличающейся от карцера лишь наличием нар, и в эту одиночку и сейчас стремящегося, не составляло никакого труда.

   Так оно и оказалось и по возвращении из карцера Веня и не думал на меня обижаться. Наоборот, единственное, о чем он переживал это, что не видел как я дрался с его обидчиком и поэтому долго приставал ко мне с вопросом, хорошо ли я тому врезал и требовал еще и еще подробностей.

   И тем не менее последствия этого моего казалось бы разумного со всех сторон поступка - были и с самой неожиданной стороны. Через несколько дней после этой драки ко мне опять подошел тот самый тюремщик и сказал: «Воин, будь осторожен, тебя собираются резать». Он не сказал мне, кто собирается и я не стал спрашивать, потому что к тому времени я и сам почувствовал уже развившимся тюремным инстинктом, что надо мной нависла опасность, и чувствовал откуда она. Она исходила из камеры того араба, с которым я дрался.

   Позже, когда все улеглось, я узнал причину, по которой они хотели меня резать, а также и причину самой драки, которую араб затеял, вне сомнений, преднамеренно. Дело в том, что этот араб был такой же баклан как и Венечка. Насколько, я понимаю, бакланы - явление если не чисто российское, то все же типичное для русских, а вот для евреев и арабов оно не типично. Не потому что арабы чересчур миролюбивы. В Библии сказано, что сыны Исмаила всю жизнь будут полагаться на меч свой - примерно так - и это похоже на истину. Но кулаки - не меч. Среди арабов гораздо чаще встречаются любители поиграть ножом, чем драться на кулаках. Кстати у них, во всяком случае у их уголовников существует даже высокоразвитая культура орудования ножом, если это можно назвать культурой. Я имею в виду не фехтование на ножах, а детально разработанные правила наказания виновных с помощью ножа. Т. е. за что нужно порезать лицо, а за что руку или ногу или воткнуть нож в печенку или в селезенку. Речь идет, конечно, не о стихийно возникшей драке, а именно о наказании кого-то, кого они считают в чем-то виноватым. Причем наказание это делается не в поединке, а исподтишка, иногда даже со специальным отвлечением внимания жертвы, или заманиванием ее в ловушку, в чем они тоже мастера.

   Так вот Куши - такова была кличка этого араба, данная ему за негроидные черты лица и темный цвет кожи («Куши» означает негр) - был не типичный в этом смысле араб, как и Венечка - еврей. Он любил именно подраться и не любил поножовщины. Когда он прибыл в наше отделение, а это произошло вскоре после того как Венечку сбросили на мое попечение, он стал искать с кем бы ему подраться. Причем он хотел подраться с достойным противником. Бить слабых, в его пользу будь сказано, ему не доставляло удовольствия. Он хотел также чтобы эта драка не имела ножевых последствий. И ему указали на меня. Вот, мол, есть один русский, который хорошо дерется, а вот пользоваться ножом принципиально не хочет. И я действительно не хотел пользоваться ножом - не хотел рисковать и еще кого-нибудь убить в самообороне даже. Но не только поэтому. Дело в том, что наше тюремное начальство обычно закрывало глаза на драки на ножах, за исключением только, если был труп. Труп оно скрыть не могло и тогда отыскивали виноватого (и даже избирали невиновного на должность виноватого, если не могли найти такового) и последнему мотали новый срок. А вот если происходила резня без трупа, то начальство это скрывало (чтобы лучше выглядеть перед своим начальством) и потому виновного не сажали даже в карцер. Но у меня был конфликт с начальством и оно бы не упустило возможности намотать мне новый срок. Кстати, немалое число моих драк в тюрьме было не потому, что я не находил общего языка с зэками, а потому, что начальство специально натравливало на меня тех из них, которыми оно могло манипулировать, а такие всегда имеются.