Овцебык

по матери, и все знают, - отозвался Василий Петрович и, задув свечку, с трубкою в зубах повалился на половой коврик.

- Это ты еще не забыл?

- Я, брат, памятлив.

Василий Петрович тяжело вздохнул.

- Подохнут, сопатые, дорогой, - сказал он, помолчав.

- Пожалуй.

- И лучше.

- Экое у него и сострадание-то мудреное, - сказал Челновский.

- Нет, это у вас все мудреное. У меня, брат, все простое, мужицкое. Я ваших чох-мох не разумею. У вас все такое в голове, чтоб и овцы были целы и волки сыты, а этого нельзя. Этак не бывает.

- Как же по-твоему будет хорошо?

- А хорошо будет, как бог даст.

- Бог сам ничего в людских делах не делает.

- Понятно, что все люди будут делать.

- Когда они станут людьми, - сказал Челновский.

- Эх вы, умники! Посмотришь на вас, будто и в самом деле вы что знаете, а ничего вы не знаете, - энергически воскликнул Василий Петрович. - Дальше своего дворянского носа вам ничего не видать, да и не увидать. Вы бы в моей шкуре пожили с людьми да с мое походили, так и узнали бы, что нечего нюни-то нюнить. Ишь ты, черт этакой! и у него тоже дворянские привычки, - переломил неожиданно Овцебык и встал.

- У кого это дворянские привычки?

- У собаки, у Боксы. У кого же еще?

- Какие ж это у ней дворянские привычки? - спросил Челновский.

- Дверей не затворяет.

Мы тут только заметили, что через комнату действительно тянул сквозной ветер.

Василий Петрович встал, затворил дверь из сеней и запер ее на крючок.

- Спасибо, - сказал ему Челновский, когда он возвратился и снова растянулся на коврике.

Василий Петрович ничего не отвечал, набил еще трубочку и, закурив ее, неожиданно спросил:

- Что в книжках брешут?

- В которых?

- Ну, в ваших журналах?

- О разных вещах пишут, всего не расскажешь.

- О прогрессе все небось?

- И о прогрессе.

- А о народе?

- И о народе.

- О, горе сим мытарям и фарисеям! - вздохнув, произнес Овцебык. - Болты болтают, а сами ничего не знают.

- Отчего ты, Василий Петрович, думаешь, что уж кроме тебя никто ничего не знает о народе? Ведь это, брат, самолюбие в тебе говорит.

- Нет, не самолюбие. А вижу я, что подло все занимаются этим делом. Все на язычничестве выезжают, а на дело - никого. Нет, ты дело делай, а не бреши. А то любовь-то за обедом разгорается. Повести пишут! рассказы! прибавил он, помолчав, - эх, язычники! фарисеи проклятые! А сами небось не тронутся. Толокном-то боятся подавиться. Да и хорошо, что не трогаются, прибавил он, помолчав немного.

- Отчего же это хорошо?

- Да все оттого ж, говорю, что толокном подавятся, доведется их в загорбок бить, чтобы прокашлянули, а они заголосят: "бьют нас!" Таким разве поверят! А ты, - продолжал он, сев на своей постели, - надень эту же замашную рубашку, да чтобы она тебе бока не мусоляла; ешь тюрю, да не морщися, да не ленись свинью во двор загнать: вот тогда тебе и поверят. Душу свою клади, да так, чтоб видели, какая у тебя душа, а не побрехеньками