Задиры (сборник)

Странно, но теперь и не знаю, что хуже: эта шахточка и все, с ней связанное, или то, что теперь даже и ее нет; может, все-таки лучше хоть что-то иметь, даже ненавистное, чем вообще ничего. Судя по отцу, хуже последнее. Он все раздражительней и беспокойней. Отец относился к своему телу как к своего рода машине, работавшей всегда на предельной скорости, а теперь, чтобы вымотаться, он прибегает к помощи рома, и друзья притаскивают его домой почти в бессознательном состоянии, и он валится прямо на пол в кухне. Мы с мамой несем его или, вернее, волочим через столовую к лестнице, а потом считаем каждую ступеньку наверх, одну за одной, все четырнадцать, но нам не всегда удается добраться до верха. Однажды отец так двинул рукой, что разбил окно в столовой, и мне пришлось силой оттаскивать его в сторону, а он в это время вовсю размахивал пораненным кулаком, из которого так и хлестала кровь, обрызгивая пол, обои, посуду, глупых печальных кукол, цветные обложки книжек, и «Большие ожидания», что лежали на столе под лампой. Когда он утихомирился и разжал кулаки, мы мягко попросили его снова сжать руку, чтобы раскрылись порезы и мы смогли пинцетом достать оттуда поблескивающие осколки стекла. Все молили бога, и он в том числе, чтобы сухожилия остались целы и чтобы никакая зараза не попала в раны. Ведь это его единственная здоровая рука, и мы все от нее зависели, как слепые от посоха.

Иногда он так сильно напивался, что мы с матерью не могли довести его до спальни и оставляли на моей постели. Раздеть его было почти невозможно, нам удавалось, увертываясь от его мотающихся ног и рук, лишь снять ботинки и расстегнуть воротник рубашки да ремень.

В такие ночи мне приходилось спать рядом с ним, и я лежал, вытянувшись около него, борясь с приступами тошноты, которую вызывал густой сладковатый запах рома. Я слышал бессвязное сонное бормотание, прерывистый тяжелый храп и пугался, когда отец вдруг захлебывался мокротой, клокотавшей у него в груди. Еще он имел обыкновение размахивать во сне руками, и однажды так двинул мне по носу, что кровь и слезы хлынули из меня одновременно.

Однако любая непогода стихает, и, как знать, без этих бурь не было б и покоя, не испытав грозы, мы не смогли бы прочувствовать всю благодать ясного дня. Когда отец просыпался часа в два-три ночи, в его жизни наступало время умиротворения, и в эти моменты я узнавал в нем черты того человека, который прежде носил меня на плечах, и тогда я вставал с постели и шел вниз, ступая как можно тише по спящему дому, и приносил ему из кухни молоко, чтобы он смягчил распухший язык и пересохшее горло. Он благодарил меня и говорил, что очень виноват перед нами, а я отвечал, что не из-за чего виниться, но он повторял, что очень виноват, потому как вел себя скверно, виноват, что смог дать мне так мало, но коли так мало, по крайней мере ничего от меня не возьмет, и я совершенно свободен, ничего своим родителям не должен, а ведь дать такую свободу — это не так уж мало, многие здесь в моем возрасте уже давно работают, и далеко не каждый поступает в среднюю школу, и еще меньше таких, кто ее кончит, и, пожалуй, возможность получить образование есть именно тот дар, который вместе с жизнью и составляет самое главное, что он мог мне устроить.

Но теперь покончено и со школой, и с жизнью здесь, подумал я, и тут только почувствовал, что, должно быть, задремал, хотя все отчетливо помнил, и не заметил, как через мою комнату прошла мама, и теперь слышно, как она возится на кухне, но я был рад, что мне не пришлось притворяться, по крайней мере, в этот последний свой день дома.

Быстро вскочив с постели, я вынул из-под матраца старый, потрепанный рюкзак, которым еще когда-то пользовался отец. «Ничего, если я возьму его как-нибудь?» — мимоходом спросил я несколько месяцев назад, как бы между прочим, будто речь шла об обыкновенном походе. «Конечно», — ответил отец, ничего не заподозрив.

Я начал тихо собирать вещи, сверяясь со списком, который заранее составил на конверте и хранил под подушкой. Четыре смены белья, четыре пары носков, две пары брюк, четыре рубашки, полотенце, несколько платков, габардиновый пиджак, дождевик и бритвенный прибор — единственная новая вещь в моем списке и самая дешевая из тех, что производит фирма «Жиллет». До этого я пользовался отцовской бритвой, позеленевшей от времени, брился ею уже несколько лет, но делал это чаще, чем требовала не очень-то густая растительность.

Когда спускался по лестнице, то ни в комнате братьев, ни в комнате сестер не было слышно ни звука, и я был рад этому еще больше, ведь я не умею прощаться, никогда раньше не случалось, и лучше, чтоб как можно меньше людей при этом присутствовало. Хотя, кто знает, может, у меня и неплохо бы получилось. Положив рюкзак на предпоследнюю ступеньку, откуда он был не так заметен, я вошел в кухню. Мама крутилась около плиты, а отец стоял ко мне спиной, глядя в окно на синевато-серые отвалы шлака, на остовы разрушенных надшахтных строений и дальше на волнующееся, в мелких гребнях, море. Они оба не удивились, увидев меня, так как мы довольно часто рано утром собирались втроем на кухне. Но сегодня я не могу быть таким, как обычно. Я должен собраться и успеть сказать то, что нужно сказать в тот короткий промежуток времени, когда мы втроем.

— Я сегодня ухожу, — говорю я как можно небрежнее.

Мама лишь слегка замедлила свою возню у плиты, а отец продолжал смотреть в окно.

— И ухожу прямо сейчас, до того, как поднимутся остальные. Так будет лучше. — Голос мой к концу задрожал.

Сначала мама отставила закипевший чайник на край плиты, будто хотела оттянуть время, потом повернулась и сказала:

— Куда ты едешь? В Блайнд Ривер?

Я даже будто оглох, настолько ее реакция была для меня неожиданной. Ведь я-то думал, она будет поражена или хотя бы удивится, разволнуется, но ничего подобного. Странным были и ее слова о Блайнд Ривер, центре урановых разработок в Северном Онтарио. Ведь я никогда не говорил и даже не думал об этом месте. Она словно не только знала, что я соберусь уходить, но даже наметила место, куда я направлюсь. Я вспомнил, как читал о том, что испытывал Диккенс, работая на гуталинной фабрике, и что его мать одобряла эту работу, одобряла казавшееся ее сыну ужасным и недостойным его.

Отец, повернувшись, сказал:

— Тебе сегодня исполнилось только восемнадцать. Ты бы подождал еще немного.

Но по его глазам видно, что он сам не верит тому, что говорит. Он ведь знает: ждать в лучшем случае утомительно, а в худшем безнадежно. Вся эта сцена меня как-то разочаровала, я-то думал, родители начнут в отчаянии удерживать меня, и надо будет приложить немало сил, да сдержаться и остаться непреклонным.

— А чего ждать? — задаю я совершенно бессмысленный вопрос, точно зная, как на него ответят. — Почему вы хотите, чтобы я здесь остался?

— Ты не понял, — говорит отец. — Можешь поступать так, а не эдак. Я только хочу сказать, что тебе необязательно это делать сейчас.

Но для меня вдруг становится чрезвычайно важным уйти именно сейчас. Я понял, здесь ничего не изменится, а станет только хуже, и поэтому говорю:

— До свидания. Я напишу, но только это будет не из Блайнд Ривер.

Про Блайнд Ривер у меня вырвалось ненароком, наверное, неосознанно хотелось уколоть маму.

Я взял рюкзак, прошел через дом к парадной двери, потом к калитке… Родители шли за мной. Вдруг мама говорит:

— А я собиралась печь торт к сегодняшнему обеду…

Тут она неуверенно остановилась, и ее фраза так и повисла незаконченной в холодноватом воздухе раннего утра. Она, наверное, хотела исправить положение после своего замечания насчет Блайнд Ривер и довольно неуклюже подвела разговор к моему дню рождения. А отец говорит:

— Ты бы зашел к ним домой. Их ведь, может, уже не будет, когда ты снова здесь окажешься.

Дом родителей моего отца всего за полквартала от нашего. Сколько я себя помню, они всегда там жили и всегда во всех наших бедах мы находили у них успокоение. Когда отец дал мне понять, что жить им осталось недолго, я вдруг остро ощутил то, что раньше как-то не приходило в голову. И теперь с новым для себя ощущением я шел по старой, знакомой улице, покрытой рытвинами и ямами, куда ссыпали золу и шлак, отчего она казалась какой-то изможденной. Еще не было семи, и я шел по тихим еще улицам, будто утренний разносчик молока, бредущий от дома к дому, но только вместо бутылок я должен был оставлять у двери слова прощания.