Завсегдатай

— Шайхов пошел в гости, а я, уверенный, крепко заснул, — сказал я миролюбиво: — Вечером прогулялся, не без приключений, конечно. — Вот все, чем я мог удовлетворить любопытство Дауда, но и этого признания было достаточно, чтобы в такой пошлой мужской компании разрядить обстановку.

Бобошо сделал вид, что поверил моим рассказам о постовом и о том, как мы вызволили с Шайховым Карахана, и устало махнул рукой, лишний раз, наверное, удивившись тому, как я могу невозмутимо изворачиваться.

— Только не увлекайся… — сказал он, и я не понял, имеет ли он в виду мои любовные похождения или страсть воображать то, чего нет.

Но этих его слов было достаточно, чтобы кончить на сегодня со всем, что накопилось неприятного, со злобой и ссорами. Я ушел к себе и сел в темном углу комнаты, чувствуя себя страшно разбитым. Да, на сегодня все кончилось, но с каким трудом, сколько надо было потратить сил, чтобы переиграть, чтобы подавить их злобу, отвести подозрение. Еще одно такое объяснение, и я не выдержу, сдадут нервы, не хватит ни легкости, ни воображения — и тогда все, надо будет отвечать за такую благостную жизнь и свободу. Торговцы не простят… И Бобошо не сможет уже спасти меня, что-то надломилось, дало трещину в его организации, и сегодняшняя неудача с товаром… Еще один такой промах, и они съедят самого Бобошо, если он не пожертвует мною…

Я напряженно вслушивался — торговцы еще немного походили по коридору, и даже кто-то подергал мою дверь, будто бы приглашал меня поиграть в карты, и, услышав, что я подал голос: «Сплю!», и этот, назойливо-подозрительный, ушел к себе.

Я так торопился, что, должно быть, наперекор своему возбуждению сказал себе: «Хватит окон, не заключенный…» — вышел в коридор.

Я решил еще раз подразнить судьбу, но никто из торговцев так и не увидел, как я выбежал из гостиницы.

Савия… едва я обнял ее… было столько нежности и поцелуев.

А утром она не хотела вставать, забыла о своей лавке и о том, кто она, но я все помнил о себе, потому что из летучей мыши снова превратился в осторожного, слишком осторожного человека, угрюмого и назойливого, ненавижу себя по утрам.

Стал опять убеждать Савию, просил, чтобы она отпустила меня на час, и вот эта моя угрюмость на нее подействовала охлаждающе.

— Иди, — сказала она, — и не буди меня…

И я опять побежал, мотаюсь, весь в бегах, между ее домом и гостиницей, от любящей женщины к ненавидящим торговцам, от которых завишу и которые опять потребуют объяснений. Так раздваиваюсь, свожу злость и ласку, угрозы и наслаждения — долго ли выдержу?

Я весь проникся иронией, едва услышал, что и Нор-бая забрали утром, ну, разумеется, без меня что-то ведь должно было случиться, чтобы подозрение пало на меня.

Этот большой оригинал — постовой, говорят, снова постучал в окно, увидев Норбая с чайником, — такая небрежность и несуетность постового, признаться, мне начинала нравиться. Взять для допроса безъязыкого Норбая, чтобы довести дело до такого абсурда, да, этот постовой определенно что-то задумал такое, чтобы ошеломить всех нас и запутать нелогичностью своих поступков, — оригинал, повторяю…

— Где ты был? — спросил Бобошо, сидя в кругу со всеми, тревожный и растерянный, как и они.

— Гулял… до тех холмов и обратно.

— Вот пусть он теперь и Норбаю поможет, — сказал Сабах очень спокойно, видно сдерживая себя для того, чтобы и его игра со мной казалась основательной и логичной, — переменился, обдумывая за ночь, стал хитрее…

Все смотрели на меня, и первое, что мне хотелось ответить как-нибудь так, внушительно-путано: «В условиях моего участия в деле такого правила — вызволять каждого попавшего — не было, не так ли, Бобошо?»

Но я зашел слишком далеко, много накопилось у них против меня, поэтому я не стал спорить, решил откупиться Норбаем. И Бобошо думал так же, как и я, потому-то кивнул одобрительно, когда я сказал:

— Разумеется, кто же еще… Сейчас мы с Шайховым… — Я выпрямился и горделиво вышел, заставив Бобошо вздохнуть облегченно, а Сабаха недоверчиво насупиться.

Сначала я взялся рьяно… но увидел, что Шайхова нет в его комнате, и никто в гостинице не знает, где его искать. Кому он сегодня наносит визиты в ожидании своих птицеловов? Мастерам в пекарне или заведующему больницей? Что за манера изучать местные нравы и жителей, примеряясь по верхам, по начальникам? Впрочем, не знаю, может быть, и мудро, достаточно поговорить с мастером, чтобы понять, какой сорт хлеба предпочитают остальные тысячи.

Я шел торопливо по улице и думал обо всем этом, осуждая своего чудаковатого приятеля Шайхова за его непоседливость. Где теперь его искать? Может, решить все так просто — самому пойти сейчас к постовому и на месте что-нибудь придумать, хотя черт его знает, о чем он там беседует с безъязыким Норбаем?

Я уже решился было направиться к постовому, свернул за угол и тут, в узком переулке, был пойман за руку Савией. Она вся дрожала от гнева… впрочем, не знаю, от неожиданности я сразу не понял, зачем она здесь.

— Почему ты лгал? Ты ведь уезжаешь? — Она уже ничего и никого не боялась, не отпускала мою руку, словно я хотел бежать, не замечала прохожих, которые, конечно же, все ее знали и удивленно смотрели. — И ты здесь ходишь? Теряешь минуты? Ты ведь обещал быстро…

Не знаю, что ее вынесло из ее уютного дома на эти улицы, на такую откровенность, но от обиды ли, жалости к себе, воображая, что я так подло, не простившись, сбежал, или, может, ее мучало другое, не пойму, только вижу опять слезы…

— Я сейчас… уже шел, клянусь. Только мне надо одно дело…

Она не слушала и пошла, уверенная, что я иду за ней к дому, и этой своей уверенностью она прямо-таки потянула меня за собой, будто не было у меня воли сопротивляться. И о страхе я забыл, ничто меня не отрезвляло. Я только сказал еще, оправдываясь в последний раз, уже перед тем, как зайти в дом:

— Не сделаю… они теперь не пощадят…

Она смотрела на меня, с выражением превосходства, когда заходил я и закрывал ворота, как на человека, который подчинился ей безропотно. Должно быть, Савия бог весть что о себе вообразила, одинокая женщина, она снова сделалась такой уверенной.

— Не бойся, — сказала она, обнимая меня сразу же за воротами, — ты ловкий, ты умнее их — выкрутишься. Они как стадо, ничего с тобой не случится…

Она меня спасла от тоски этими своими словами, мне сделалось легко, я подумал, что действительно и на этот раз одурачу своих торговцев.

Как будто для этого Савия меня и искала, чтобы сразу уснуть, а я лежал и думал, почему я размяк, увидев ее, пошел, я ведь уже не желал видеть, мне хотелось побыть одному, и, если бы снова потянуло к ней, пошел бы лишь к вечеру, чтобы проститься. Да и то навряд ли. Почувствовав сегодня утром, что мне грозит, когда все смотрели на меня, я решил, что надо держаться теперь до самого отъезда, быть собранным и осторожным, что-бы не было у торговцев повода обвинить меня в чем-то. Дела у них пока не складывались, а постовой уже напустил страху, и торговцы мои расползлись… Опасно…

Может быть, я не до конца понял загадку Савии, и меня потянуло из любопытства? Она все твердила почти в каждом разговоре: «ложь», «лжешь», «ты ведь тоже имеешь право лгать» — это ее, наверное, мучило, но что? Перед кем она лгала? Перед кем оправдывалась?

Впрочем, какая мне разница, что ее мучит, я сам в опасности. Женщина часто преувеличивает, может, никакой вины и лжи нет, просто причуды, тоска одиночества, зато я трезво вижу, как настроились против меня торговцы, и стоит у них чему-нибудь лопнуть — ведь заподозрят меня как виновника.

Мне стало так не по себе… простое любопытство держит меня здесь, никогда я не терял так голову. Я хотел подняться, но разбудил Савию, она глянула на меня весело и бодро, достаточно ей было вздремнуть на полчаса, обняв меня…

А весь остаток дня был потом таким неровным — приятные часы сменялись часами тягостными, прямо-таки истеричными. Савия вскакивала и начинала ходить по комнате, говоря о том, что она даст развод мужу. Теперь она поняла и решилась, ведь не может же она так жить еще семь лет… Она просила, чтобы я не спал, слушал ее, и я действительно сначала слушал, но до тех пор, пока не утомился. В другой раз я, может быть, и поддержал бы ее разговоры, что-нибудь посоветовал, был бы внимателен к чужим волнениям. Но сегодня меня самого тревожило… Норбай сидит у постового…