Путешествие

Кэтрин Мэнсфилд

Путешествие

Пароход на Пиктон [1] отходил в половине двенадцатого. Вечер был чудесный, тихий, звездный; только когда они вылезли из пролетки и двинулись по Старой пристани, что вдавалась прямо в гавань, морской ветерок чуть не сдул с Фенеллы шляпу и пришлось придержать ее рукой. На Старой пристани было темно, очень темно; навесы, под которыми складывают тюки шерсти, платформы для скота, высоченные краны, приземистый паровозик — все, казалось, вырублено из плотной тьмы. Там и сям на округлом штабеле дров, похожем на корень огромного черного гриба, висели фонари, но и они в такой непроглядной темноте словно не смели светить в полную силу и горели робко, мерцая и колеблясь, будто только для себя.

Отец Фенеллы шел быстрым, беспокойным шагом. Бабушка семенила рядом, ее широкое черное пальто громко шуршало; они так спешили, что приходилось то и дело, забывая всякое приличие, догонять их вприпрыжку. Фенелла несла свои пожитки, аккуратно увязанные в длинный сверток, да еще прижимала к груди бабушкин зонтик, и его ручка — голова лебедя — все время клевала ее в плечо, будто зонтик тоже ее поторапливал… Мимо быстро шагали мужчины — воротники подняты, кепки надвинуты на самые брови; промелькнули несколько закутанных женщин; отец с матерью сердито тащили за руки крохотного мальчугана, обмотанного белым шерстяным платком, наружу торчали одни лишь тоненькие руки и ноги, он был совсем как мушиный детеныш в сметане.

И вдруг, так неожиданно, что и Фенелла и бабушка даже подскочили, за самым большим навесом, над которым клубился дым, что‑то завопило: «Мя — а-ау — УУ!»

— Первый гудок, — отрывисто сказал отец, и сразу же они увидели пиктонский пароход. Он стоял у темного причала, такой могучий, весь усыпанный круглыми золотыми огнями, и, казалось, собирался плыть не в холодном море, а среди звезд. Люди, спеша и толкаясь, поднимались по трапу. Первой прошла бабушка, потом отец, за ними Фенелла. С трапа на палубу надо было соскочить, как с высокой ступени, и стоявший наверху старый матрос в фуфайке подал Фенелле жесткую крепкую руку. Вот они и на пароходе; все трое посторонились, чтобы не мешать спешащим за ними людям, и остановились под железной лесенкой, которая вела на верхнюю палубу: пора было прощаться.

— Ну, мама, вот твои вещи, — сказал отец и подал бабушке еще один длинный сверток.

— Спасибо, Фрэнк.

— Билеты в каюту при тебе?

— Да, милый.

— А остальные?

Бабушка пощупала в перчатке, отогнула ее край и показала уголки билетов.

— Ну, хорошо.

Голос у него был строгий, но Фенелла неотрывно глядела ему в лицо и видела, что оно печальное и усталое. «Мя — а-ау — УУ!» — взревел второй гудок прямо у них над головой, и кто‑то надрывно закричал:

— Опоздавших нет? Поднимаем трап!

— Кланяйся папе.

Фенелла не слышала этих слов, только угадала их по отцовым губам.

— Непременно, сынок! — в большом волнении ответила бабушка. — А теперь иди, не то еще останешься. Иди, Фрэнк. Иди.

— Не беспокойся, мама. До отхода еще три минуты.

И тут, к изумлению Фенеллы, отец снял шляпу и крепко — крепко обнял бабушку.

— Да благословит тебя бог, мама! — услышала Фенелла.

А бабушка рукой в черной нитяной перчатке с протертой кольцом дырочкой на безымянном пальце погладила его по щеке и всхлипнула:

— Да благословит бог тебя. Мужайся, сынок!

Все это было так страшно, что Фенелла поскорей от них отвернулась, судорожно глотнула раз, другой и свирепо нахмурилась на зеленую звездочку на самой верхушке мачты. Но тотчас пришлось опять повернуться: отец собрался уходить.

— До свиданья, Фенелла. Будь умницей.

Его холодные влажные усы мимолетно коснулись ее щеки. Но Фенелла ухватилась за отвороты его пальто.

— А надолго я еду? — с тревогой прошептала она.

Отец не глядел на нее. Ласково ее отстранил и сказал ласково:

— Там видно будет. Держи. Дай‑ка руку. — И сунул ей что‑то в ладонь. — Вот тебе шиллинг. Вдруг понадобится.

Целый шиллинг! Наверно, она уезжает навсегда!

— Папа! — закричала Фенелла.

Но его уже не было. Он сошел с парохода последним. Матросы поднимали па плечи трап. В воздухе пролетело огромное кольцо темного каната и тяжело шлепнулось на пристань. Зазвонил колокол; пронзительно взвыл гудок. Темная пристань начала бесшумно отходить, скользить, отдаляться. Между нею и пароходом вскипела полоса воды. Фенелла изо всех сил вглядывалась в темноту. Это папа обернулся?.. или вот он, машет рукой?.. или вон стоит в сторонке?.. или вот он, уходит?.. Полоса воды становилась все шире, темней. Пароход медленно, упорно разворачивался носом к морю. Смотреть на пристань было уже незачем — ничего не видно, только редкие огни, да циферблат башенных часов будто повис в воздухе, да еще огоньки, разбросанные далеко на темных холмах.

Ветер крепчал, теребил юбку Фенеллы; она отошла к бабушке. К ее облегчению, бабушка уже как будто не грустила. Положила оба свертка на палубу, один на другой, и уселась на них, сложив руки и чуть склонив голову набок. Лицо у нее сосредоточенное, просветленное. Потом Фенелла заметила, что бабушка шевелит губами, и догадалась: молится. Но бабушка бодро кивнула ей, словно говоря, что молитва уже подходит к концу. Разняла сложенные руки, вздохнула, опять сложила руки, наклонилась вперед и, наконец, легонько встряхнулась.

— Ну, детка, — сказала она и потрогала, хорошо ли завязаны ленты чепца, — пожалуй, надо пойти поискать нашу каюту. Не отставай от меня да смотри не поскользнись на ступеньках.

— Хорошо, бабушка.

— Да поосторожней с зонтиком, как бы не зацепился за перила. По пути сюда я видела, очень красивый зонтик вот так зацепился и переломался надвое.

— Хорошо, бабушка.

К перилам борта прислонились темные фигуры. Кое — где вспыхивал красноватый огонек трубки и освещал чей‑то нос, или козырек кепки, или словно бы удивленно вздернутые брови. Фенелла подняла глаза. Там, высоко — высоко, стоял кто‑то маленький, сунув руки в карманы короткой куртки, и глядел на море. Пароход немножко покачивало, и ей почудилось — звезды тоже покачиваются. Из освещенной двери шагнул стюард с подносом на ладони высоко поднятой руки и скользнул мимо, смутно белели в темноте его лицо и полотняная куртка. Они вошли в эту дверь. Осторожно шагнули на высокую обитую медью ступеньку, потом на резиновый коврик и начали спускаться по такой крутой лестнице, что бабушке пришлось ставить обе ноги на каждую ступеньку, а Фенелла вцепилась в скользкие медные перила и совсем позабыла про зонтик с лебединой шеей.

Внизу бабушка остановилась: Фенелла испугалась — неужели она опять будет молиться? Но нет, она только достала билеты в каюту. Они очутились в баре. Здесь было очень светло и душно, пахло краской, подгорелыми бараньими отбивными и резиной. Фенелле хотелось поскорей идти дальше, но бабушку не поторопишь. Ей попалась на глаза огромная корзина бутербродов с ветчиной. Она подошла и легонько потрогала верхний пальцем.

— Почем у вас бутерброды? — спросила она.

— Два пенса, — рявкнул грубиян — стюард и швырнул на стойку нож и вилку.

Бабушка не поверила своим ушам.

— Два пенса штука? — переспросила она.

— Ну ясно, — ответил стюард и подмигнул другому.

Бабушкино лицо сморщилось в удивленной гримаске.

— Совести у них нет! — чопорно поджимая губы, шепнула она Фенелле.

И они направились через весь бар к дальней двери и вышли в коридор, по обе стороны которого располагались каюты. Тут к ним подошла очень приветливая стюардесса. Она была вся в голубом, а воротничок и манжеты пристегнуты большими медными пуговицами. Оказалось, она прекрасно знает бабушку.

— Ну вот, миссис Крейн, — сказала она, отпирая в их каюте умывальник, — вот вы и опять у нас. Не так‑то часто вы берете отдельную каюту.

— Да, — сказала бабушка. — Но на этот раз мой сынок позаботился…