Наваждение

Юрий Кружнов

Наваждение (полуфантастический рассказ)

А все-таки ситуация забавная. Откуда они узнали? Как к ним попали эти бесконечные сведения обо мне, в которых я и сам-то путаюсь?

Вот идет прохожий. Представьте — ему все про меня известно. Что мне двадцать четыре года и я только недавно поступил в институт, что ботинки у меня сорок первого размера, а моя сестра — любительница посплетничать, что я не выношу соевые батончики, что я влюблен и в душе скептик — все, все известно, даже, может быть, то, о чем я сам еще не догадываюсь. Нет ничего уже тайного. Когда я получаю стипендию, меня вечером ждут какие-то типы у парадной (собственно, мне они знакомы — они частенько в нашем дворе), чтобы так, по-соседски, попросить пятерку-другую до получки. И попробуй не дай!..

Все это не столько мучительно или удивительно, сколько противно, потому что все это — скука. Скука оттого, что пошлость. Тут нет высокого, нет трагедии. Так, гаденькое что-то, мерзкое… А скорее даже смешное. Особенно когда подумаешь, что случаи и историйки, из которых состоит, собственно, твоя жизнь и которые для тебя лично никогда никакой ценности не имели (ибо есть просто пошлая будничность), могут, оказывается, составить интерес, чуть не целой нации (при счастливом стечении обстоятельств, разумеется). Не забавно ли?.. Почему мы так любим читать романы? Не потому ли, что, читая их, можно и поплакать над чужой судьбой, и задуматься над своей, и насладиться своим благородством, сострадая безвестному лицу, и, осознав, что и другим живется не слаще твоего, поблагодарить судьбу за великую справедливость и мирно заснуть на увлажненной благородными слезами подушке?..

Ах, какое утро!.. Какое все-таки сегодня чудесное розовое утро! Такие бывают почему-то либо глухой зимой, либо, как сейчас, ранним летом. Все можно забыть в такое утро. В прошлом году умирал мой отец — как раз занималась вот такая заря. Глядя на розовеющие, посвежевшие купы деревьев, я вдруг совершенно забылся, и, держа уже почти холодную руку отца, подумал: «До чего хорошо…» Потом взглянул на мертвое лицо отца — и заплакал. Не только от жалости, но и от сознания, что отец уже больше не увидит этой красоты пробуждающейся жизни.

Вот такое утро сегодня. Можно смотреть и думать о чем угодно, но все равно в тебе осядет это цепенящее ощущение — минуя все мысли и чувства.

— О гос-поди!..

Что это? Я, кажется, толкнул какую-то полную даму… Ну вот, уставилась теперь на меня. Словно я — пень на дороге?

— Молодой человек, — слышу сдержанную назидательную речь. — Готовясь стать мужем и тем более отцом, пора, кажется, научиться уважать женщину.

— Извините, — бурчу я. И оторопело гляжу на говорящую.

«Готовясь стать мужем и отцом… Знает…» — мелькнуло в голове.

— Извините, что я вынуждена учить вас, несмотря на ваш зрелый, в общем-то, возраст, — продолжает моя незнакомка. — Но вас всех надо постоянно учить. Постоянно, всегда. Что женщине надо уступать дорогу или, кстати, что слово «несмотря» пишется слитно — ну, и так далее. Что же вы встали? Идите!.. Грамотей вы незадачливый!

«Если знают все, знает и она», — подумал я и потрогал письмо в кармане. «Она» — это Лена, письмо к ней. Но оно, кажется, не нужно уже; Лена, наверное, тоже знает о его содержании. Как знает наверняка эта толстая дама, как знают наверняка все.

В письме я подводил, наконец, черту под своим холостяцким житьем. Эх, хочется, черт возьми, чего-то необычного, свежего, полезного, наконец. Хочется начать жизнь, полную неведомых ранее радостей и забот (да-да, забот)! Я, конечно, понимаю — такую жизнь ведет огромное число людей, и не о счастье их песни теперь… Думая найти для себя в юности что-то необычайное и новое, человек, к сожалению, готовит для себя удел как раз самый тривиальный. Мне это давно стало ясно. Тем не менее, как уже миллионы людей до меня, я мечтал о приближении этой тривиальщины. Я, бывало, почти трепещу при мысли о своей будущей доле — счастливой, но, простите, заурядной. Как устроен человек! Ему непременно мечту подавай, романтику. Я думаю, он тогда не только любую мерзость съест, он еще и стрелять начнет, он еще чью-нибудь чужую мечту — во имя своей — расстреляет… Да здравствует мечта!..

…Впрочем, может быть, Лена вовсе и не знает о содержании письма… Опять эта моя мнительность… Из чего я заключил, что она знает? Из того, что мне что-то послышалось в словах этой женщины о муже и об отце? Но разве эти слова должны были непременно ко мне относиться?

Эта мнительность преследует меня не так уже давно. Как раз с того дня, как я написал письмо Лене. Лена — к счастью моему или несчастью — далеко от меня; проходит практику в одном из пригородных домов культуры (тоже ведь мечта! — во что бы то ни стало хочет стать хореографом; пусть клубным, но хореографом!). Мы договорились не писать друг другу, не звонить, не приезжать. У женщин бывают такие капризы. Иногда им хочется то ли испытаний, то ли страданий. Тут надо уступить. Неделю я выдержал стойко. Честно говоря, я все же ждал звонка. Знал, что Лена не позвонит — не тот характер; но ждал. Конечно, она не позвонила. И хотя, повторяю, я знал, что не позвонит, меня это удивило и даже обидело; даже потрясло. Вторую неделю я выдержал с трудом. Тут-то я и решил написать. И предложить руку и сердце. Чего я не передумал за эти две недели!.. Все-таки женщины бывают иногда удивительно мудры. Это в них интуитивное, но зато верное, я бы сказал, расчетливое.

Итак, письмо я написал. Написал — и вдруг струсил. Сейчас мне кажется, что одной из причин, по которым я не отослал его, было как раз вот это наваждение. Что ж, думать так спокойнее. Что же касается наваждения, то поначалу я упорно ему сопротивлялся. Я перебирал в памяти случаи, когда мне казалось, что все обо мне всё знают; я вспомнил события, которые привели меня в замешательство; я анализировал их, вспоминал слова и движения повстречавшихся мне людей — и наполовину выходило, что всё мне только мерещится. Но зато другая половина все-таки убеждала в обратном. Вот, например, сейчас (первая половина). Я налетел на женщину — это случайность. Разумеется, и ее слова о моей будто бы женитьбе — всего только своеобразный юмор; юмор воспитательницы старого закала. В школе, помню, учительница физики любила шутить:

— Кораблев мечтает стать летчиком, все время витает в облаках!

Да, конечно, это была старый педагог, может быть, учитель русского языка и литературы. Вот она вспомнила зачем-то про «несмотря». При чем тут «несмотря»? Человек другой профессии не сказал бы этого. Когда заражен мнительностью, все воспринимаешь в одном свете. Однако не только вырваться, нет, — подумать о том, чтобы вырваться из этого томительного мира, нет сил, ибо в том-то и странность, что почти что не хочешь вырваться, тебя затягивает, как в болото…

Но стоп! Вот странная догадка!.. Постойте, где же письмо? Вот оно, в кармане. Чертов конверт, никак не разорвешь его, когда нужно…

Что я — с ума сошел?.. Да ведь я чуть не вытащил письмо при всех! Нет-нет, нельзя, чтобы все видели, что я чем-то обеспокоен…

Из-за этой мнительности начинаешь буквально пугаться каждого столба. Так и кажется, что все смотрят на твою руку и ждут твоих движений. На всякий случай зайти бы в какое-нибудь укромное место, хоть в этот двор…

Ну, рука, шевелись, разворачивай проклятую бумажку…

Так и есть. Раз… два… три… четыре раза я употребляю в письме слово «несмотря» — и все четыре раза частичка «не» написана отдельно.

Вот вам и «вторая половина»!..

Нет, все это, конечно, не может никак повлиять на мою дальнейшую судьбу. Я знаю, чего хочу. Мое чувство к Лене — пусть оно ни для кого не секрет — оно твердо, оно постоянно, оно дорого мне… Нет, тут меня не собьешь. А все же досадно и противно, что все всё знают. Знают: П. любит К.; так нет, хотят знать, как любит; что именно и как пишет ей в письмах, как мучается по ночам, какими называет про себя нежными именами… А, узнав, умиляются и плачут сочувственными слезами; и счастливы, может быть, видом чужой любви или, наоборот, завидуют ей, и это щекочет им нервы…