Катана (СИ)

====== Часть 1 ======

Полоса светлого дерева словно светилась в полумраке. Только сейчас, когда все наконец уснули и нет риска, что в ее комнату кто-то войдет, Катюха решилась его достать. И сразу захотелось реветь. А еще рвать и метать заодно. Но недолго. Потому что взгляд не мог не остановиться на клинке…

А боккен был — как светлая полоса жизни. Белый японский дуб. Полгода Катька копила на него, собирая буквально каждый грош — от денег на школьные завтраки до субсидий на походы с подружками в кино, даже макулатуру сдавала. Родители думали, что они заядлые киношницы, впрочем, откуда им знать, где она в это время была. Подружки не подводили, две Светки, два совершенно надежных прикрытия ее страсти. По шесть раз в неделю она убегала якобы к ним, ну, иногда и они забегали в спортзал, где она занималась. Одна-единственная среди кучи парней. Но парни как раз ни при чем. Хотя ей пришлось немало потрудиться, чтобы все приняли ее, как равную.

Светки приходили на все ее бои. Смотреть им нравилось, но попробовать — нет, обе боялись. Прежде всего — за свои пальцы (ну да, одна — пианистка, другая — художница), Катя их понимала. Как и они ее. Как подружились и почему, непонятно — эти три совершенно разных девчонки, имеющие три совершенно разных увлечения… Может, потому, что во всем классе они были единственные, обожающие свои занятия? «Светка-черная» (которая пианистка) говорила, что когда-нибудь напишет музыку боя на мечах, что в движениях она видит ритм, который ее вдохновляет. Однажды она сыграла подругам «свои мысли», и правда, здорово получилось. А «Светка-белая», которая училась в «Художке», нарисовала Катькин боккен, прямо на обложке старой тетради. Хотя у нее тогда не было и мысли о собственном оружии, по рисунку она сразу поняла — ее. А через месяц Сенсей созвал «старших» (так в клубе называли самых опытных учеников) и показал привезенное из Японии учебное оружие — много чего было: танто, дзё, боккены, синаи. И Катька и увидела боккен — тот, который был на рисунке Светки. Учитель только посмотрел на нее, и сказал: я куплю его. Он все понимал. А говорил очень мало. Но Катька была категорически не согласна, она хотела сделать это сама. «Деньги надо отдать до конца недели», — сказал Учитель, — «Я отдам, ты потом вернешь, а пока полежит у меня, но ты будешь с ним тренироваться».

Вся амуниция, кроме боккена, который хранился у Учителя, лежала дома у Светки-белой. Ее продвинутые родители, в отличие от Катькиных, все понимали и все разрешали. Просто доверяли своей девочке и ее подругам. И верили в них. К счастью, они оказались продвинутыми настолько, что после первого же знакомства с катькиными родителями поняли, что им ничего лишнего говорить не стоит и завели длинную беседу о новом кинозале недалеко от их дома…

Родители были против всего, что касалось единоборств, войны, оружия и считали, что девочке «не просто вредно, а недопустимо» заниматься чем-то подобным. Особенно мама. Ей в семье одного военного «хватало с избытком». И оба были абсолютно непоколебимы (Катька называла это иначе, но тут мы не будем о грустном…) Поэтому все приходилось тщательно скрывать. Хотя ей больше всего хотелось принести домой боккен, чтобы можно было полюбоваться на него в любое время.

Благородный изгиб японского меча — катаны… «И глаз не отвести, » — написали бы в старину. Ну почему же, отвести-то можно. Только не хочется. Совсем. Вот так бы и сидела. Впрочем, нет, не сидела бы. Катя взяла меч и встала в камаэ. Какое же родное ощущение для каждой клеточки тела… Голос Учителя, стук боккенов, свист разрезаемого воздуха, нахлынуло — и прошло, оставив девочку одну-одинешеньку. И снова нахлынул гнев, обида, ну почему это все — ей? Почему именно она растет в семье военного, почему обязательно надо было уехать, и какого черта теперь вообще все?

Но глаза не отрывались от светлой полосы, а потому разреветься не получилось. Зато девчонка поймала себя на том, что автоматически делает дыхательные упражнения… Ну да, как там, в додзё. Учитель всегда начинал с дыхания, потом — разминка, да такая, что кимоно становилось мокрым, потом — упражнения (Нукицукэ — выхватывание меча из ножен и рез в одно движение. Киритсукэ — вертикальный нисходящий рез вперед; завершающий рез. Тибури — очищение клинка, стряхивание крови. Ното — возврат меча в саю…). И только потом кихоны, ката…

И вот теперь этого не было. Другой город, где все — чужое. Чужие люди, чужие стены, улицы… Как она упрашивала оставить ее с бабушкой, кода отца перевели в другой город (день на поезде — не самый ближний свет)! Родители сначала были в полном шоке, ну, а потом — ни в какую. Она подслушала — мать была уверена, что она упирается, потому что влюбилась. И потому особенно настаивала. Теперь Катька мстила.

Давясь дымом, выкуривала специально перед тем, как зайти домой, сигарету. Ругалась с матерью. Та сначала орала, а потом плакала. Она не знала, что делать. Дочь бросила учиться, за пару месяцев в новой школе прослыла неисправимой, и классный руководитель уже намекала, что пора переводить девочку в другую школу, «где ей будет легче учиться»… А тут еще грустная новость — бабушку прооперировали, и ей нужна помощь. Мать была готова разорваться, но оставлять дочь с отцом, который сутками торчал в части, не решалась. До Катьки быстро дошло — это же ее шанс! Она начала уговаривать мать, чтобы та отправила ее помогать бабушке. Даже учиться начала. И курить бросила — да ей это никогда и не нравилось.

И вот она — дома. Катя почувствовала это уже сойдя с поезда. Даже вокзальный воздух был вкусным, до того девчонка была счастлива. Дом был недалеко от вокзала, бабушку она любила и волновалась за нее, но так трудно было устоять и не сесть на автобус туда, к клубу. И поехала бы, но было еще раннее утро, а занятия вечером — и она обязательно сегодня туда придет!

Пришла…

И чуть не села прямо на пороге. Толпа новеньких, а где Сенсей?

Владька, кудрявый Владька, второй после нее ученик, вечный соперник, но все же чаще всего — второй… ведет занятия? Наверное, это только для новичков, много новеньких — думала она, разминаясь… но узнавала немногие знакомые лица, кивала… А Влад, увидев ее, встрепенулся было, и разу поник… и она поняла: что-то случилось. Тренировка шла не так, как бывало, она уже не чувствовала той радости движения, ее не увлекал ритм, — тело механически делало привычные кихоны. Вышла ассистировать Владу с немым вопросом в глазах — а что он мог, ну не начинать же разговор во время тренировки! И еле дождалась ее конца. Лучше бы его не было.

Учитель умер.

Всего неделю назад. Письмо не успело дойти, а номера ее нового телефона не знал никто. «Мама постаралась» — безразлично отметила про себя Катька. Все было как в каком-то идиотском сне…

Кем он был для нее? Воздухом! Жизнью! Как же она любила его… хотя сама себе не хотела в этом признаваться… Подруги что-то такое говорили, вообще обсуждали иногда парней, встречались иногда, хотя в компанию затащить не пытались — зачем — и так вокруг парней — завались… А ей было не до них… Ну и что, что ему шестьдесят два… И не важно, что у него внуки. И не важно, что она не может находиться с ним все время. Хотя было бы неплохо… Важно на самом деле — вот он, с боккеном или синаем в руке, вот он начинает двигаться, показывать… вот звучит его голос… вот он подходит, вот его мэцке, пристальный взгляд, он ее и только ее… и его горящее сердце, дзансин, вот в этом ударе… горящее — для нее… Еще бы у нее не получалось лучше всех…

Катька сидела на татами, одна в пустом зале, слезы кипели, душили, но никак не могли прорваться наружу, и она не сразу поняла, что подошел Влад и что-то тычет ей в руки. Взяла автоматически, и только потом увидела, что в ее руках. И словно нарыв прорвался. Она рыдала беззвучно и неизвестно, когда бы это закончилось, если бы Влад не потряс ее за плечи и не сказал: «Хорош, окрестила уже. Всю вымыла. Она и так вообще-то чистая была, я следил». И, увидев снова наворачивающиеся на ее глаза слезы, зло заорал: «Катька! Хорош!!! Он оставил ее тебе! Держи удар, Катька!!!»