Вильсон уступает

ВИЛЬСОН УСТУПАЕТ

Тринадцатого декабря 1918 года огромный пароход «Джордж Вашингтон» с президентом Вудро Вильсоном на борту подошел к — берегу Европы. За всю историю человечества ни одного корабля, ни одного человека миллионы людей не ждали с такой надеждой, с таким доверием. Четыре года страны Европы неистово враждовали друг с другом, сотни тысяч лучших, цветущих юношей с обеих сторон были уничтожены пулеметами, пушками, огнеметами, газами, четыре года по обе стороны от фронтов люди говорили и писали друг о друге лишь с ненавистью, со злобой. Но это разжигаемое возбуждение не в состоянии было заглушить тайный внутренний голос — все, что они совершали, все, что они говорили, было абсурдом, позорившим наш век. Все эти миллионы втайне — сознательно или неосознанно — чувствовали, что человечество отброшено в дикие и, казалось бы, давно исчезнувшие времена варварства.

И вот, в другой части света, в Америке, этот голос прозвучал и был всеми услышан. Над еще дымящимися полями сражений он отчетливо призывал: «Отныне никаких войн». Никаких более размолвок, никакой старой преступной тайной дипломатии, которая без ведома и согласия народов гнала людей на бойню. Необходимо установить новый, лучший мировой порядок — «господство права, основанное на согласии подданных и поддержанное организованным мнением общества». И поразительно: во всех странах, на всех языках тотчас же поняли этот голос. Война, еще вчера бессмысленные споры о границах, о земельных участках, о сырье, о рудниках и нефти, внезапно оказались перечеркнутыми, заменены более высоким, едва ли не религиозным смыслом: вечный мир, мессианское государство права и гуманности. Похоже, кровь миллионов проливалась не напрасно; это поколение страдало, чтобы подобные страдания никогда более не пришли на нашу землю. Охваченные восторгом доверия сотни тысяч, миллионы людей взывали к этому человеку; он, Вильсон, должен установить согласие между победителями и побежденными, с тем, чтобы воцарился мир права. Он, Вильсон, должен стать вторым Моисеем, дать скрижали нового завета заблудившимся народам. За немногие недели имя Вудро Вильсона получило религиозную, мессианскую силу. В его честь называют улицы, сооружения, его имя дают детям. Каждый народ, чувствующий себя в беде или обделенным, посылает к нему делегатов; письма, телеграммы с предложениями, с просьбами и мольбами со всех стран света в мешках, ящиках, коробках грузятся на корабли, идущие в Европу. Люди всех частей света единодушно просят этого человека быть арбитром в их последнем споре за страстно желаемое примирение.

И Вильсон не может не ответить на этот призыв. Его друзья в Америке не советовали ему ехать на Парижскую мирную конференцию. Президенту Соединенных Штатов не рекомендовалось покидать свою страну, руководить переговорами он мог и из Америки. Но Вильсон не поддается уговорам. Даже самое высокое звание его страны, звание президента Соединенных Штатов, представляется ему недостаточным для решения задачи, которую он предполагает решить. Не одной какой-либо стране, не какому-то одному континенту должен он служить, а всему человечеству, и не этому одному историческому мгновению, а лучшему будущему. Не интересы Америки хочет он эгоистически представлять — «выгода не объединяет людей, выгода разобщает людей»,— а интересы всех стран. Он убежден, что сам должен со всем тщанием проследить за тем, чтобы военные и дипломаты, для профессий которых единение человечества роковым образом подобно погребальному колокольному звону, вновь не отдавали предпочтение узко национальным интересам перед интересами общечеловеческими. Он лично должен гарантировать, чтобы переговоры подчинялись принципу: «воля народов, а не правителей», чтобы заседания этой мирной конференции, конференции последней и окончательной для человечества, проводились для всего мира — при открытых дверях.

И вот он стоит на палубе парохода и смотрит на возникающий из тумана берег Европы, неопределенный, не сформировавшийся, как и его мечты о будущем братстве народов. Прямо стоит он, высокий, с крупными чертами лица, с острыми светлыми глазами за стеклами очков, выдвинув американски-энергичный подбородок, с плотно сжатыми полными губами. В характере сына и внука пресвитерианских пасторов — строгость и узость людей, для которых существует лишь одна истина и которые уверены, что им эта истина ведома. В его крови страстность всех набожных ирландских и шотландских предков и рвение кальвинистской веры, которая обязала вождя и учителя спасти исполненное грехов человечество. Стоически работает в его мозгу упрямый разум еретика и мученика, которые за свои убеждения предпочли бы костер отклонению хотя бы на йоту от текста Библии. И для Вильсона — ученого, демократа — понятия «гуманизм», «человечество», «свобода», «мир», «права человека» суть не холодные слова, а то, чем для его предков было Евангелие, не идеологические и туманные понятия означают они для него, а религиозные положения, которые он считает себя обязанным защищать, защищать в них каждый слог, подобно тому, как защищали Евангелие его предки. Во многих битвах сражался он, но это сражение, чувствует Вильсон, глядя на берег, который все более и более четко вырисовывается перед его глазами, станет решающим. И непроизвольно на его лице напрягаются мускулы, «бороться ради нового порядка приятно, когда мы можем, неприятно — когда мы должны».

Но вскоре его устремленный вдаль взгляд смягчается. Салюты из пушек, флаги, приветствующие его в гавани Бреста,— это всего лишь атрибуты официальной встречи главы государства-союзника Франции в войне против Германии. Но то, что выплескивается навстречу ему с берега, это — он чувствует — не установленный правительственным регламентом, не организованный прием, не заказанное ликование, а пылкое воодушевление народа. И далее, на всем пути кортежа из Бреста в Париж, в каждой деревне, в каждой усадьбе, у каждого дома, люди машут флагами, этими свидетельствами надежды, к нему тянутся руки, восклицания радости омывают его, и, когда Вильсон по Елисейским Полям въезжает в Париж, народ Франции — символ всех народов Европы — ликует, люди приветствуют его, кричат, требуют ускорить ожидаемое ими решение. И вот уходит напряженность с его лица, свободный, счастливый, почти хмельной смешок обнажает зубы, он размахивает шляпой, желая приветствовать всех, приветствовать весь мир. Да, он поступил правильно, приехав сюда, лишь живая воля способна восторжествовать над закосневшим законом. Такой счастливый город, такая радостная в своих надеждах толпа; разве не стоит, разве нет возможности обеспечить счастье всех людей и на все времена? Ночь, следует отдохнуть, завтра же сразу приступить к работе, чтобы дать миру мир, о котором человечество мечтало тысячи лет, и тем самым свершить величайший из когда-либо свершенных на земле поступков.

Перед дворцом, предоставленном Вильсону французским правительством, в кулуарах министерства иностранных дел, в отеле «Крийон», где разместилась штаб-квартира американской делегации, теснятся нетерпеливые журналисты, сами по себе образующие внушительную армию. Только из Северной Америки их прибыло сто пятьдесят человек, каждую страну, каждый большой город представлял свой корреспондент, и все они требуют пропусков на все заседания мирной конференции. На все! Ибо миру была отчетливо обещана «полная открытость», на этот раз не должно быть никаких закрытых совещаний, никаких секретных соглашений. Слово в слово звучит первый из «Четырнадцати пунктов» Вильсона: «Открытые мирные переговоры, открытое обсуждение, после которых не будет никаких тайных международных соглашений какого-либо рода...» С помощью новой сыворотки, «открытой дипломатии» Вильсона, должна быть полностью побеждена зараза тайных соглашений, которая погубила людей больше, чем все другие эпидемии, когда-либо обрушивавшиеся на человечество.

Однако, к своему разочарованию, неугомонные корреспонденты встречают сообщение смущенных, сконфуженных информаторов. Разумеется, все корреспонденты будут допущены на все большие заседания и протоколы этих заседаний — в действительности уже тайно тщательно очищенные, приглаженные, освобожденные от всех неровностей,— в полном объеме будут сообщены миру. Сейчас же передать какую-либо информацию невозможно. Следует сначала установить modus procedendi — порядок переговоров. Непроизвольно чувствуют разочарованные корреспонденты, что на мирной конференции с единогласием не все в порядке. Однако информаторы в чем-то были правы. При первом же обмене мнениями «большой четверки» по поводу порядка переговоров Вильсон сразу же почувствовал сопротивление сотрудников: они не желали открыто обсуждать все, и, следует сказать, не без оснований. В папках и шкафах с актами всех государств, участвовавших в этой войне, лежат секретные договоры, которыми каждой стране обещана своя доля добычи, грязное и секретное белье, тот материал, о котором в camera caritatis (сфера человеколюбия) знать никому не следовало. Поэтому, чтобы заранее не скомпрометировать мирную конференцию, следует сначала кое-что обсудить при закрытых дверях и очиститься от этой грязи. Разногласия обнаружились не только при обсуждении порядка переговоров, но также и в более глубоких пластах. В основном точки зрения каждой из групп дипломатов, европейской и американской, обозначаются совершенно точно, ясная позиция у европейцев, ясная позиция у американцев. На этой конференции следует заключить не один мирный договор, а два — два совершенно различных договора. Один мирный договор — временной, актуальный, он должен завершить войну с побежденной Германией, с Германией, сложившей оружие; но необходим также и другой мирный договор, договор будущего, задача которого — сделать навсегда невозможной любую войну. С одной стороны — мир на старый жесткий манер, с другой стороны — новый Covenant (Договор) Вильсона, который хочет создать Лигу Наций. Каким из договоров следует заняться в первую очередь?