Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 2)

- Постарайтесь разглядеть его потихоньку. Сайсё-но тюдзё очень красив и с годами становится все прекраснее. А с каким достоинством он держится! Он затмевает всех, и мне иногда кажется, что теперь, когда красота его достигла расцвета, он превосходит даже своего отца. Разумеется, Великий министр отличается поистине необыкновенным изяществом и редким обаянием - на него глядя, невольно забываешь о печалях мирских и не можешь удержаться от улыбки. Правда, иной раз он обнаруживает недостаток твердости при решении государственных дел, но что тут удивительного? При его утонченности... А сын - и это признают все - превзошел отца в науках, к тому же он гораздо мужественнее и рассудительнее.

Принарядившись, министр вышел к гостю. Обменявшись с ним церемонными приветствиями, он перевел разговор на цветы.

- Весенние цветы прекрасны, спору нет. Кто не восхищается, глядя, как раскрываются они один за другим, поражая разнообразием оттенков? Но, непостоянные, они покидают нас, опадая. Когда же мы печалимся, о них сожалея, вдруг зацветает глициния и цветет "до самого лета" (265). Именно это и придает ей столь неповторимое очарование в наших глазах. Да и цвет доставляет тайную отраду сердцу2...

Тут министр многозначительно улыбается, и улыбка сообщает его лицу особую прелесть.

На небо выплывает луна, но цветы неразличимы в окутавшей сад дымке. Это, однако, не мешает министру восхвалять их, одновременно потчуя гостей вином и услаждая их слух музыкой. Притворяясь сильно захмелевшим, он то и дело подносит Сайсё-но тюдзё чашу, и тот при всей осмотрительности своей не умеет отказаться.

- Вас по заслугам считают одним из ученейших мужей Поднебесной,говорит министр.- Право, вы слишком хороши для этих последних времен. Жаль только, что вы пренебрегаете мною, словно не замечая, что годы мои близятся к концу. Даже в старинных книгах говорится о почтительности к старейшинам рода. Вы не можете не знать, чему учат нас древние мудрецы, и все же огорчаете меня невниманием.

Плача, разумеется, хмельными слезами, он довольно ловко приоткрывает свои тайные мысли.

- О, как вы можете так думать? Я всегда видел в вас замену ушедшей и готов был ради вас пожертвовать собственной жизнью. Чем заслужил я такие упреки? Простите, но, наверное, по неразумению своему и тупости я не в силах понять...- оправдывается Сайсё-но тюдзё, и министр, сочтя обстоятельства благоприятными, произносит:

- "Листья с изнанки простодушно открыла глициния..." (256)

Поняв намек, То-но тюдзё срывает самую пышную и яркую кисть глицинии и подносит ее гостю вместе с чашей вина. Видя, что тот, приняв цветы, не знает, что с ними делать, министр говорит:

- Станем ли мы

На эти глицинии сетовать?

Цвет их так ярок...

Вот только старой сосне

Слишком долго ждать их пришлось...

Сайсё-но тюдзё берет чашу и, отдавая дань приличиям, с изяществом склоняется в благодарственном поклоне.

- Как часто весна

Увлажняла росою холодной

Мои рукава.

Неужели сегодня и для меня

Эти цветы расцвели? (267)

С этими словами он передает чашу То-но тюдзё:

- Кисти глицинии

Напомнили мне рукава

Девы прелестной.

Под любящим взором все ярче,

Пышней расцветают они...

Так передавали они чашу один другому, но скоро совсем захмелели и песни их стали довольно невнятны; во всяком случае, ничего боле значительного сказано не было.

В небе тускло светился семидневный месяц, отражаясь в темной зеркале пруда. Деревья еще не радовали взоры пышной листвой, но причудливо искривленные сосны, хотя и не такие уж высокие, казались необыкновенно утонченными из-за свисающих с них цветущих глициний.

Все тот же Бэн-то сёсё звонко запел "Тростниковую изгородь"3.

- Что за странный выбор?- удивился министр и, поддевая, изменил слова: "Видно, из старого дома..." Голос его звучал прекрасно. До поздней ночи веселились они, и от былых обид не осталось и следа. Когда совсем стемнело, Сайсё-но тюдзё, притворившись захмелевшим, пожаловался То-но тюдзё:

- Я чувствую себя слишком неуверенно. Боюсь, что мне не добраться до дому... Не уступите ли вы мне на ночь свою опочивальню?

Услыхав это, министр сказал:

- Подыщите-ка гостю место для отдыха! Я же, с вашего позволения, удалюсь, дабы не оскорблять ваших чувств своим непристойным видом.- И он скрылся внутри.

- Вы, кажется, желаете провести ночь под сенью цветов?- спросил То-но тюдзё.- Я не ошибся? Мудрено быть проводником...

- Не к добру такие слова!- попенял ему Сайсё-но тюдзё.- Разве союз глицинии с сосной (268) представляется вам ненадежным?

То-но тюдзё, хоть и чувствовал себя обиженным, невольно залюбовался его красивым лицом, а как он и сам давно уже желал подобного исхода, то охотно принял на себя обязанности проводника.

"Уж не сон ли это?" - думал Сайсё-но тюдзё. Наконец-то было вознаграждено его терпение. Девушка с трудом преодолевала смущение и все же показалась ему еще прекраснее прежнего.

- Я так страдал, что едва не "стал для мира первым примером..." (269, 270), но вынес все испытания, и вот... А ваша жестокость поистине беспримерна,- пенял он ей.- Вы слышали, как Бэн-но сёсё пел "Тростниковую изгородь"? Вот насмешник! Мне так хотелось ответить ему песней "Речные Уста"4.

"Это было бы тем более неуместно!"- подумала девушка и сказала:

- Имя мое

Подхватила река у заставы

Речные Уста.

Отчего ж не сумел его задержать

Заставы надежный страж?

Могу ли я не сетовать?..

Она была прелестна.

Улыбнувшись, Сайсё-но тюдзё ответил:

- Слух тот проник

Чрез заставу Протоки, я знаю.

Для чего же теперь

Обвинять во всем понапрасну

Заставу Речные Уста?5

Когда б вы знали, как тяжко страдал я все эти годы, я едва не лишился рассудка.

Притворившись захмелевшим, он словно забыл о приличиях и о том, что "бывает рассвет" (6). Когда пришло время отправляться домой, дамы никак не могли разбудить его.

- Какая дерзость...- рассердился министр.

Однако не успело заняться утро, как Сайсё-но тюдзё уехал. Нельзя было не залюбоваться этим "утренним ликом" (271)!

Положенное послание он постарался отправить, как и прежде, тайно, но почему-то на этот раз девушке было еще труднее ответить. Самые язвительные из прислужниц переглядывались, подталкивая друг друга локтями. Когда же пришел министр и стал читать письмо, она совсем растерялась. Да и могло ли быть иначе?