Золотая пучина

Тайга стояла по обеим сторонам дороги, заснеженная, тихая, словно взгрустнувшая.

Ивану Ивановичу вдруг стало страшно. Закрыв глаза и скорчившись, он прижался щекой к спине Егора. «Мечтал показать товарищам лучшую жизнь. А что получилось? Загубил два года, хотя впереди осталось так мало. Что вообще сделал в жизни? Неужели всё — одна сплошная ошибка?»

Лошади бежали. Хрустел под полозьями снег. Покрикивал возница, а Иван Иванович всё думал и думал.

Дневали в каком-то селе, а в ночь двинулись снова в дорогу. Когда пересекли широкий, заросший густыми кустами овраг, Иван Иванович отметил про себя, что здесь снегу меньше, и очень удивился, услышав голос Вавилы:

— Стой!

Неизвестно откуда появившийся Вавила держал под уздцы первую лошадь. Кошева остановилась. Ротмистр выхватил револьвер и выстрелил. Застонал Вавила, но не выпустил из рук узду. Возле саней, словно из-под земли, появились товарищи из рабочей дружины.

Несколько дней пробирались окольныму путями к старой охотничьей зимовьюшке в тайге. Вавила молчал. Наконец добрели. Землянка занесена снегом вровень с трубой. Но оконце кем-то недавно очищено, и вокруг него пухлый куржак. Будто обрядили землянку в теплую доху с добротным воротником из куржаков, подпоясали цепочками заячьих следов и положили в таёжную трущобу среди сугробов и тонких густых пихтачей.

— Благодать-то какая, — умилялся Егор, оглядывая землянку. — Хоромы. Смотри ты, какая печурка ладная. Камушек к камушку сложен, и труба по-хозяйски, и ключ недалеко — водица скусная, што твоя медовуха. Аж зубы ломит.

— Хороша, — согласился Федор. — Видал, Егорша, на перевале на кедрах кое-где ещё шишка осталась. Может, с орехами?

— Непременно с орехами. И товарищ хороший попался. — Полез под нары, вытащил зайца. Прижав его к груди, как ребенка, защекотал ему подбородок. — Бя-яшенька, бя-яшенька… Ну и жисть. Грызи орешки да зайке уши чеши. А на печурке чугунок закипает. Благодать.

Вот тут-то и прорвало Вавилу.

— Благодать, говоришь? Из-за вашего слюнтяйства все оказались в тайге. На нелегальном положении. В самый нужный момент. Там, — Вавила кивнул головой в сторону города, — там большие дела, революция. Каждый человек на вес золота, а мы четыре дурака будем сидеть здесь, в заброшенной таёжной землянке, забившись, как этот заяц под нары, и ждать, пока товарищи принесут нам пожрать. Позор!

И рука болела, не давала покоя, и бесило сознание своей беспомощности.

— Все из-за вас. В свободу играли, — злился Вавила.

Вот тогда-то Егор и предложил попить кипяточку.

Гудела в углу каменная печурка, отогревая замерзшие стены избушки. Таяли под потолком куржаки. Возле каждого куржака клуб пара, как туча в ненастье возле горы. Струйки пара текли по полу из щелеватой двери. Крупные капли испарины падали на земляной, ещё не оттаявший пол, на чёрные, в лишайниках нары.

Нежилью, затхлостью пахло в землянке.

— М-мда, неудобь вышла, — завздыхал Егор. — Неудобь. Как про эту артель я услыхал, аж сердце зашлось. Господи, думаю, жисть-то теперь пойдёт што Петюшке мому, што девкам, што Аграфене, — и затрясся клинышек бороды, кипяток из кружки на колени сплеснулся. Но Егор только бровью дернул. — Господи! Да как же сарынь-то там без меня? Аграфена одна ни в жисть их не прокормит! — и запричитал, как на пожарище — Слобода, корова её забодай. Ослобонила мово Петюшку от харчей. Да как же жить-то нам, братцы? Податься куда? — и большая слеза задрожала на белесых ресницах Егора.

— Податься и правда некуда, — согласился Иван Иванович. И вздохнул. — Революция, а что изменилось?

— Многое изменилось. — озлился Вавила. — Раньше господин Ваницкий был просто сволочь, а теперь стал революционная сволочь.

— Братцы! Помрёт ведь сарынь-то моя, — застонал Егор, и, глядя на него, каждый спрашивал себя: «Что же теперь делать?»

— Что делать? — вслух сказал Федор.

— Ждать, — ответил Иван Иванович. — Революционер должен уметь терпеливо ждать.

Егор натянул шапчонку и решительно направился к двери.

— Ты куда? — остановил его Вавила.

— На прииск. Будь што будет. Сарынь-то помрет без меня.

— Видите, Иван Иванович, мы не имеем права сидеть и ждать. В революции ждать нельзя. Захлестнёт, потом и берега не найдёшь. Товарищи, надо кому-то пробираться в город, попытаться установить связь с городскими товарищами. Они-то, наверное, знают, куда нам идти. Теперь, Егор, давай думать, что делать с твоей сарынью.

Настырная Лушка раздражала Ксюшу. А тут ещё Арина со своими ахами, причитаниями. Без неё тошно. Ксюша решительно отстранила Арину, прикрикнула:

— Погодь ты, кресна. Не встревай в чужой разговор.

— Это как чужой? С каких это, Ксюшенька, пор ты чужой-то мне стала? Да роднее тебя…

— Сама разберусь! Не встревай!

Рогачёвская властность в Ксюшином голосе. Арина смешалась, обиженно заклохтала что-то вполголоса и присела на лавку.

Ксюша решительно повернулась к Лушке и сказала уже примирительно, мягко.

— Я, Луша, ничего не могу. Я совсем сторона. Вот те крест, сторона.

— Врёшь! А кто привёз на прииск Ваницкого? А? Рабочие-то твои. Твоих рабочих забрали. Сама за шиворот не хватала, сама по мордам не била, а приказ-то твой. Ты приказала забрать их и в город отправить. Ты в глаза мне смотри. Что, боишься небось?

Ксюша стояла у печки, высокая, строгая, с нахмуренными бровями. На плечах шаль. Кисти до самого пола. На грудь переброшена коса с алой лентой.

Лушка, в полушубке, подшитых валенках, — у порога.

— Так сторона, говоришь? Сторона, — наступала она.

— Сторона. Богом клянусь, меня саму Ваньша на прииск привёз. Я и не знала, што рабочие там хозяйничают, — говорила искренне, а где-то глубоко неприятно подсасывало: согласилась бы с приискателями, может, ничего бы и не было.

— Тебе шесть паев было мало?

— Не о том разговор. Я и слыхом не слыхала, што Вавилу, дядю Егора решили забрать. И где они, не знаю.

— Врёшь. Все на селе знают, что Вавила отбил арестантов, только об этом и разговору, а хозяйка не знает. Врёшь ты всё! Да тебе стоит слово сказать, их искать перестанут, и они вернутся. Ну, что они тебе сделали?

Арина снова вскочила.

— Как што? А прииск хотели забрать. Ксюшеньку, доченьку, по миру…

— Кресна! Не встревай.

— Лиходеи они! Разбойники!

— Не встревай. Помолчи, говорю. Луша, я ничего не могу. Моей вины тут нет.

— Врёшь! Устин на тебя указал. Врёшь! — Лушка шагнула вперёд и вдруг плюхнулась на колени.

— Ксюша… Молю… Как богу, кланяюсь. Аграфена больна, сарынь совсем загинается. Вавила… Что, если бы так твоего Ванюшку? Замолви хоть слово. Ну… Не хочешь? — Вскочила. — Не хочешь? Шкура ты! — потянулась к Ксюше — вот-вот в косу вцепится. Арина кошкой между ними. Загородила ухватом.

Лушка выбежала во двор с непокрытой головой, так простоволосой и бежала на прииск.

— Куда же ещё податься? При царе на каторге гнил и сейчас… Уйду к Вавиле в тайгу. Сегодня ночью уйду. А тебе, Ксюшенька, в жисть не прощу. На коленях стояла. Может, и вправду не ты приказала забрать, а заступиться могла. Хозяйка — хозяйка и есть. Уйду в тайгу… А как Аграфена с сарынью? Тут хоть я куском-то делюсь. Вернусь. Заставлю Ксюху, пусть хоть сарыни поможет. Испугается, наверно. Сразу протянет рубли. А я не возьму. Сама Аграфене отдай.

Побежала обратно. И снова остановилась.

— Нет, иначе надо. Как Вавила учил. Мне терять нечего. Мне терять нечего, — повторяла Лушка.

С тем и прибежала на Богомдарованный. Сразу к конторе. Схватила било и ударила в обечайку. Тревожные, набатные звуки повисли над прииском.

Ванюшка выбежал из конторы — он временно управлял Богомдарованным, Ксюша только золото забирала, — кинулся к Лушке.

— Сдурела? Кто приказал? Я вот тебе…

Но Лушка замахнулась на него тяжелым билом, толкнула в грудь. И опять тревожный набат рвал таежную тишину.