Золотая пучина

— Старшинка сам видел золото. Выходит, врёт? — спросил Симеон.

— Не врёт. Теперь мне все ясно. Он видел то золото, что подсыпал в шурфы управляющий господина Ваницкого.

— О чем вы? Зачем управляющему подсыпать золото в шурфы? — изумился Павел Павлович.

— Чтоб продать пустой прииск тому, кто подкупал старшинок. А может быть, подсыпали золото в шурфы просто так, для престижа, для блефа, как делают многие золотопромышленники. Благо, что это ни копейки не стоит. Утром высыпал золото в шурф, а вечером оно снова в конторе. Может быть, Ваницкий ставил тенета на крупную дичь, а попались вы, Устин Силантьевич, и съели вас мимоходом, не выплевывать же добычу.

Устин заметил на тонких губах Кузьмы Ивановича ехидную усмешку. Услышал, или послышалось только, как Кузьма, уступая ему дорогу, шепнул вдогонку: — Хошь полтину за прииск дам? Мне стекло на банюшку надо.

«Хоть бы уж смерть скорее, што ли», — подумал Устин. И смерть показалась желанной.

Дойдя до дома с верандой, открыл дверь в сени и рухнул на пол. Извиваясь, как раздавленный червяк прополз в Симеонову комнату. Закричал:

— О-о… Огнем палит! О-о… — приподнялся нащупал на окне бутылку с коньяком и прямо из горлышка отпил несколько глотков. Боль начала проходить. А страх сменился желанием отомстить Ваницкаму, Кузьме, всем, всем на свете.

Устин поднялся на четвереньки. Уцепился за стол и встал. Налил в стакан коньяку, но пить больше не хотелось. Душила, грызла злость и на самого себя, и на скрипящий пол. Устин швырнул стакан в стену. Осколки разлетелись по полу, а на белёной стене расплылся огромный коньячный паук. Лапы его удлинялись. — Казалось, паук живой и его мохнатые, длинные, противные лапы тянутся к горлу Устина.

В голове шумело. Насмешливо искривленные губы Кузьмы шептали: «Дам за прииск полтину. Стекло на банюшку надо…» Добродушно улыбающийся Ваницкий говорил, словно гвозди в гроб вколачивал: «В случае чего, оборудование возьму обратно за половинную цену…»

— Кого делать-то буду, — закричал Устин и умолк.

На стене шевелил лапами мохнатый паук: Устин видел его морду, и она походила сейчас на елейное, с ехидной ухмылкой лицо Кузьмы. «Стекла на банюшку надо…»

— Врёшь, врёшь, — Устин рванулся, упал грудью на стол. — Скоро весна, а на красной горке Богомдарованный будет мой. Устин ещё вам покажёт! — И запустил в паучью Кузьмову рожу непочатой бутылкой коньяка.

У паука отросли новые лапы и потянулись к Устину.

Первым в избушку протиснулся Егор. Чиркнул спичкой и проворчал:

— Какой-то растяпа дверь не прикрыл. Ишь, сколь снегу на пол натрусило. Под самое оконце.

Когда спустился Вавила, ему навстречу бросился заяц. Ударился головой в грудь, пискнул по-ребячьи и забился под нары. Он и сейчас сидел там, хотя Егор успел растопить печь.

Окно похоже на узкую щель в дернинах. Под окном столик из колотых плах, на них зарубки: шесть маленьких, крестик, шесть маленьких — крестик. Видно, какой-то зверолов вел на столе календарь. Возле каждой зарубки ножом сделаны метки: маленькие кружки, треугольники. Это счёт добытым беличьим, колонковым, выдровым шкуркам. Не стол — записная книжка.

В конце вырезан опрокинутый котелок и одноногий мужик. Он сидит на пне и держит в руках ногу, обутую в валенок.

— Што б это могло означать? — размышлял Федор.

Четыре шага в одну сторону, четыре в другую. Вавила шагал от двери к окну, от окна к двери. Шагал, прижимая правой рукой холщовую повязку на левом плече. — На повязке — ржавые пятна крови.

— Ну, — ругался Вавила, — поиграли в свободу? Проверили слово господина верховного эмиссара комитета общественного порядка? Плюнуть бы на вас, и сиди вы в кутузке до скончания века. «Революция трусов не любит…» Герои!

Болело простреленное плечо.

От колючего взгляда Вавилы Федора корчило, а перед глазами этот мужик на пне с ногой в руках. «Тьфу!»

Егор сидел на нарах, теребил бородку и не спускал с Вавилы растерянных глаз. Вертел головой, как большой бородатый филин.

На печурке зафыркал, забрызгал водой через край закопченный котелок. Обрадовался Егор.

— Вавилушка, хошь чайку? Эх беда, заварки-то нет никакой. Так похлебаем. Хорошо похлебать кипяточку. Почитай, пять дней горяченького во рту не было.

Вавила невесело рассмеялся.

— Ох и лиса ты, Егор.

— Да уж надавай ты нам лучше по шеям, морду разбей, но не ругай боле. Душу щемит. Всё я понял. Как есть.

Вавила посмотрел на Федора и Ивана Ивановича.

— Ты им объясни, начальнику боевой дружины и господину управителю.

— И они поняли. Верно я говорю?

Федор вздохнул.

— Чего уж там… До печёнок пропёк, — и прикрыл одноногого мужика ладонью.

— Кипяточку, Вавилушка, — всё предлагал Егор. — Кружка-то одна.

Вавила подвинул чай Ивану Ивановичу. Хотел сказать что-то колючее, но увидел его повлажневшие глаза и прикусил язык. В глубине души ему было жалко старого учителя.

Иван Иванович по-своему понял пристальный взгляд Вавилы и опустил голову. «Он снова прав. Я уговорил комитетчиков спокойно ночевать по домам».

Вспомнил, как поздней ночью постучали к нему в контору:

— Откройте. Телеграмма.

— Да ну, — насмешливо отозвался Иван Иванович и стал поспешно одеваться. Одновременно вспоминал, нет ли чего в конторе нелегального. В дверь стучали настойчиво. Забарабанили и в окно. Иван Иванович наслаждался последними минутами свободы.

— Открывай…

Наружную дверь сорвали с петель, и в контору, с револьвером в руке, вбежал ротмистр Горев. За ним— охранники из Притаежного.

— Руки вверх. Почему не открывал, мерз…

— Моя фамилия Многореков, господин ротмистр. Доброе утро…

— Доброе утро, — опешил Горев. Сразу понял — гусь стреляный. Надо держаться в рамочках, чтоб арест, обыск — всё было по форме, не то… Кто его знает, как при новом правительстве, и повторил, поклонившись — Доброе утро.

— Желаете доброго утра, наводя в лицо револьвер? Такого не мог придумать даже Марк Твен.

— Почему…

— Господин Многореков…

— Гм-м… Господин Многореков, почему вы так долго не открывали?

— А где почтальон с телеграммой?

— Гм-м…

— Вы, кажется, забыли, ротмистр, что должны для начала предъявить свои документы, ордер или извиниться за ночное вторжение.

Горев протянул ордер на арест.

— Очень приятно. Чья это подпись?

— Эмиссара временного правительства, господина Ваницкого.

— Ого! Раньше ордера на арест подписывали прокуроры, а теперь фабриканты?

— Молчать.

— Я попрошу с этого вашего слова и начать протокол…

— Где Вавила Уралов?

— А в конце припишите, что господин Многореков, свободный гражданин свободной России отказался подчиняться царскому жандарму.

— Связать!

В санях уже лежали Егор и Федор. Руки у них связаны. Рядом положили Ивана Ивановича.

— Где Уралов? — продолжал допытываться ротмистр.

Иван Иванович обрадовался, что Вавила, видимо, ночевал не дома и спасся. На прииске останется свой человек.

Кучер понукнул лошадей. Иван Иванович поднял голову. Прииск был залит холодным светом луны, и засыпанные снегом домишки чуть виднелись. Только копер над шахтой чернел ажурными переплётами крестовин. «Вавила прав, — думал Иван Иванович. — Удастся ли ещё встретиться? Удастся ли вернуться сюда, на Богомдарованный?»

Вернуться очень хотелось.

Вначале Ивана Ивановича пугала Кузнецкая тайга, дремучая, тёмная, совсем не похожая на редкую, светлую тайгу Забайкалья, где он отбывал свой каторжный срок, на чистые дубовые рощи Курской губернии. Её и зовут здесь не тайга, а чернь, тавалган. В черневой тайге трава выше человеческого роста, до полдня в ней роса. Идешь в этой влажной парилке мокрый по шею. Зимой снег под самые крыши и без лыж даже воды не достать. Вначале хотелось бежать на степной простор, на худой конец — в забайкальскую тайгу. «А ведь, на тебе, пообвык, сроднился», — недоумевал Иван Иванович.