Факультет чудаков

— Итак, товарищ Замирайлов, — спросила Зоя после непродолжительного молчания, — как тебе американские горы?

— Затрудняюсь ответить. — Замирайлов взглянул вверх. Асфальтовые горы чем-то напоминали ему постройки ацтеков, виденные им в какой-то книге. — Я люблю сильные ощущения. (Кто их не любит?). После них приливает энергия, которой у меня, по твоему мнению, так мало, — закончил он с улыбкой.

— А ты не притворяешься? Знаешь, есть люди, которые не любят сильных ощущений, но притворяются, что любят. Они прячут свою трусость. Ты меня извини: мне кажется, что и ты тоже. Я наблюдала за тобой.

— А я — за тобой.

Они шли по центральной аллее. Деревья, лишенные сучьев и листьев, напоминали трамвайные столбы. Стояли киоски с пирожками и бутылками. Нарядно одетые продавщицы, высунувшись, безмолвно заманивали. Пыхтел и свистел игрушечный паровозик. Советские служащие с важными лицами, покачиваясь в вагончиках, совершали путешествие вокруг сада.

— Идиотское занятие, — заметил Замирайлов.

— Зачем, — вступилась Зоя, — так резко!

Подошли к знаменитым зеркалам. Уткин уже был там. Он рассматривал себя в зеркало. Они, взглянув туда же, увидели араба с тульским носом: он забыл снять повязку. Он походил на отражение в самоваре: круглое, как блюдце, лицо, поразительно короткие руки и ноги.

Затем он подошел к другому зеркалу. Они направились за ним и увидели его хилым гигантом: руки вытянулись, сузились ноги, даже пуговицы на пальто изменили форму.

Вдруг Замирайлов вспомнил о себе.

Он изощрялся в ловкости: осторожно заходил сбоку или прятался за спиной Уткина, боясь, чтобы Зоя не увидела его уродливым. Но все его старания быть невидимым оканчивались тем, что Зоя, смеясь, показывала на его лицо: то широкое и плоское, то узкое и длинное, то круглое и выпуклое, как шар. Она отошла к соседнему зеркалу. Замирайлов последовал за ней — посмеяться на ее отражение. В зеркале Зои не оказалось. Там, широко расставив ноги, выпятив груди и отвратительно улыбаясь, в Зоиной одежде стояла — не может быть — Ниночка, торговка яблоками, у которой он снимал комнату в продолжение двух лет, за которой ухаживал в эротические минуты.

Замирайлов с ужасом отпрянул от зеркала.

Новенький темно-красный трамвай остановился возле университета. Из второго вагона вышел не старый человек с черной бородкой. На нем была красноармейская шинель. В левой руке у него был новый портфель. Солнце играло на носках его новых ботинок. Он щурился. Он улыбался.

Открыв дверь канцелярии по студенческим делам, он весело поздоровался с дежурившим сторожем. Тот лениво кивнул головой. Он открыл старую дверь. Его укусила дверная ручка. Затем он свернул в темный коридорчик и остановился возле кабинета с цифрой «6». Черная дощечка белыми буквами предупреждала неопытных: «Ректор».

Он решительно вошел в кабинет и обратился к сидевшей в первой комнате старушке-секретарше:

— Могу ли я видеть проректора?

Старушка, как ему показалось, подозрительно покосилась на него и пробурчала под нос что-то невнятное.

— Можно ли, — повторил он, — мне видеть проректора? — И отошел от стола.

Старушка взглянула на него с молчаливым презрением. Потом она обидчиво сложила губы (гневные морщины выступили на ее подбородке) и уткнулась в лежавшие на столе бумаги.

— Мне необходимо видеть проректора.

Тогда старушка проворно, как девушка, вскочила с места.

— Сколько раз я вам буду говорить? Проректор принимает с часу до двух. Эти новички не дают мне покоя.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он и медленно стал снимать с себя шинель, ища глазами гвоздь, чтобы повесить.

«Он пьяный, — подумала старушка, — он ненормальный». Она застыла. Из ее раскрытого рта удивленно выглядывал одинокий зуб.

— Вы не волнуйтесь. Проректор не принимает, но все равно мне нужно его видеть.

Держа в руке шинель, он подошел к дальней стене — рассмотреть портрет. Затем он снял портрет с гвоздя, а на гвоздь повесил шинель.

«Он пьяный, — еще раз подумала старушка, — он сумасшедший».

— Если не ошибаюсь, это Милюков? — сказал он и повернул портрет лицом к стенке. — Ему здесь не место.

— Какое вы имеете право? Какое вы имеете право? — Хлопнув дверью, старушка выбежала позвать сторожа, но дверь оказалась слишком стремительной: прищемила старушке платье. Он подошел, помог старушке освободиться.

Когда она вернулась (с ней пришли сразу три сторожа), его уже не было. На гвозде висела шинель. Приоткрыв дверь второй комнаты, она увидела его за столом с проректором. Они жали друг другу руки и разговаривали.

Старушка обомлела: «Боже мой». Со старушкой чуть не случился удар. Теперь она поняла, в чем дело. Отослав сторожей, предварительно поправив волосы, она почтительно вошла в кабинет ректора, сделала реверанс.

— Простите, — сказал она. — Простите ради бога. Простите, я вас не узнала. Простите.

— Это ничего. — Он насмешливо посмотрел на старушку. В синем платье она напоминала ему институтку. По всей вероятности она и была когда-то институткой. — Не беспокойтесь. Ошибаются все.

Сделав вторичный реверанс, старушка повернулась и на цыпочках вышла из комнаты. За спиной ее, как у институтки, болтались две косы. Косы были седые.

«Боже мой, — старушка села на прежнее место. — Бог мой. Что я наделала? И кто мог подумать: профессор. Бог мой. Я не узнала нового ректора. Бог мой!»

Лузин сидел в фундаментальной библиотеке у окна. Внизу двигались, казавшиеся игрушечными, люди. Он отвернулся от окна. Над ним били часы. Перед ним лежала раскрытая книга. Он дошел до Бисмарка, объявившего войну Франции. Интерес его возрастал с каждой прочитанной страницей. Парижская коммуна появлялась перед ним героическая, как Октябрь. Париж представлялся ему Петроградом, войска Тьера — восставшими юнкерами. Он сам когда-то брал Владимирское училище, он сам когда-то…

— Лузин, нам пора, — склонился над ним Кац. — Сегодня разбирается вопрос о ремонте общежития.

— Кац, подожди пять минут.

— Лузин, идем.

— Пять минут. Ты воображаешь, они придут вовремя? По обыкновению опоздают.

«Книги не отпускают меня», — подумал он. Ему, как никогда, не хотелось уходить из библиотеки. Непреодолимое желание учиться, внезапно возникшее в нем, непреодолимое желание напоминало ему утренний сон, когда будят на работу.

— Пять минут, Кац. Еще пять минут. Я дочитаю только до конца главы.

Он замечал: библиотека имеет свой запах. Этот запах был приятен ему. И тишина. Тишина приятна. Били часы. Хрипели. Били. Затем он услышал звон часов из другой комнаты, соседней. Их звон был другой, непохожий. Он видел шкафы. Книги, казалось ему, его дразнили. «Ты читал, — укоряли книги, — слишком мало. Ты почти ничего не читал!» В углу за столиком, склонившись, сидела библиотекарша. Она читала. Рядом с Лузиным, впереди его, позади его сидели студенты. Они читали. Прозрачный полдень трепетал в комнате. Шкафы блестели стеклами. «Читай же, — шептали книги, как дети, — читай нас. Читай нас. Мы интересные».

Лузина тряс кто-то за плечо. То был Кац.

— Ты, — говорил он, отнимая у него книгу, — начал манкировать своими общественными обязанностями. Что с тобой?

Кац смеялся.

Они вышли из библиотеки, спустились в канцелярию по студенческим делам. В небольшой комнате с портретом Ленина на стене, с бюстом Маркса на столике (столик был покрыт красной материей) собрались члены хозяйственной комиссии. Лузин ошибся — они пришли вовремя.

— У нас на повестке, — открыл заседание Кац, — стоит вопрос о ремонте Мытнинского общежития. Разрешите информировать?

Он информировал. Оказывается, в этом учебном году была принята тысяча новых стипендиатов. Они находились в затруднительном положении. В очень затруднительном положении. Не хватало комнат. Негде было расселить и половину желающих. Общежитие требовало срочного ремонта. Коммуна разваливалась. Многие из старых ее членов окончили университет, иные переселились на частные квартиры. Большинство стипендиатов было недовольны постановкой дела. В самом деле: кормили из рук вон плохо. Они — студенты нового приема, в большинстве своем рабфаковцы — ушли с производства на учебу. Они еще не привыкли к студенческой жизни. Кац резюмировал: одно из двух — или они должны были отказаться и распустить коммуну, а все средства бросить на ремонт общежития или же, наоборот, отказаться от ремонта и все средства использовать для реорганизации и улучшения коммуны. Одно из двух! Лично Кац считал, что они должны распустить коммуну, так как реорганизовать ее, по его мнению, они все равно бы не сумели. Они должны были принять какие-то срочные меры.