Садись и слушай, сын...

Но если так, они должны понять нас и принять от нас нашу любовь и нашу ненависть. Пусть не во всём — им хватит новой любви, незнакомой нам, и новой ненависти к ещё не известному нам злу. И всё же самое главное они должны воспринять. И если будет так, мы сойдём в тот, другой, нижний мир с лёгкой душой и спокойным сердцем, зная, что не зря прожили свою жизнь.

…Неужели, Харытэй, и наша жизнь была подобна двум каплям в мёртвом песке?! Нет, нет. Мы не зря прожили свою жизнь, я верю в это. И ты верь, Харытэй. Наш путь — дорога через леса и болота, но зато их дорога сразу начинается с подъёма к залитой солнцем вершине. Конечно, будут и на их пути ущелья, каменные осыпи будут преграждать им путь — и всё же дорогу для них мы проложили.

Они поймут нас, может быть, даже лучше, чем мы сами себя. Они будут смотреть на мир нашими глазами, но зорче, дальше и яснее.

Да, я твёрдо верю в это. И ты тоже верь, Харытэй. Ибо твоя недолгая жизнь не прошла понапрасну. И пусть тебя нет среди людей, а Тусахов — жив. Я клянусь: сколько бы завораживающей лести и лжи я ни слышал от нашего недруга, я не откажусь от своей священной вражды. Никогда, до последнего дыхания. Ибо если смирюсь, то наш сын подумает, что подлость — обычна, да и не так уж страшна, если отец смог забыть и простить её своему врагу.

Нет, Харытэй, я не буду, конечно, убивать или бить Тусахова, не буду жаловаться на него и позорить перед людьми. Это было бы по его законам, а я не хочу их принимать. Ведь именно этого и ждёт он от меня… Но я расскажу обо всём Максиму…

Он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Душевная боль отпустила его, и было какое-то странное ощущение, что — навсегда. Пронзительная боль в сердце тоже утихла. Утихла, хотя и без уверенности в том, что она не повторится.

Харайданов поднялся, запахнул ворот рубахи, пригладил слипшиеся, взлохмаченные волосы. Он был совершенно спокоен. Он был спокоен, ибо принял решение.

Теперь он был готов встретиться с кем угодно, готов к любому разговору. И главное — к разговору с Максимом.

Он стряхнул с себя приставшую хвою, оправил рубашку и повернулся лицом в ту сторону, где мерно шумела на перекатах речка. И в это время оттуда, со стороны брода, послышался крик:

— Отец!

— Не кричи. Я здесь, — громко и четко сказал Ксенофонт.

Из-за крутояра показался Максим. Ксенофонт не двинулся ему навстречу, стоял на том же месте возле поваленного дерева.

— Отец! В чём дело?.. Что случилось?! — от подъёма по яру и от волнения Максим едва переводил дух.

— А где твои люди? — не отвечая на его вопрос, спросил Харайданов.

— Дома остались… С Ариной… — Максим был в замешательстве. — А ты почему… ушёл?

Харайданов молчал — он ещё не знал, как начать тот разговор с сыном, на который он решился.

Но Максим уже, видимо, начал о чём-то догадываться. Пристально посмотрев на отца, он спросил:

— Из-за Тусахова?

Харайданов утвердительно кивнул:

— Да. Из-за Тусахова.

Максим помолчал, потом снова вопросительно поднял на отца глаза.

— Ты что… знал его раньше?

— Да, знал. И твоя мать тоже знала его. К несчастью.

Максим подошел вплотную к отцу, осторожно положил ему руки на плечи, ещё раз взглянул в глаза.

— Отец… — тихо произнёс он и уже другим, мягким, но настойчивым голосом закончил: — Ты должен рассказать мне всё. Понимаешь — всё.

Харайданов положил в ответ свои руки на плечи сына.

— А твои люди?.. Разве они не будут искать тебя?

— Расскажи, отец, — голос Максима был уже требовательным.

— Ну что ж, — Харайданов вздохнул. — Ты сам этого хотел. Впрочем, если даже ты и не захочешь слушать меня, — а может быть и так! — я всё равно тебе расскажу.

Он медленно опустился на замшелый ствол, на котором сидел, придя сюда.

— Садись, сынок. Садись и слушай…

1967