Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Эх, Англия, давайте пройдемся, и я расскажу вам, почему моя жизнь кончена… Так-то лучше. Воздух пахнет хорошо и свежо. Подумать только, мы проговорили всю ночь навылет. Я всем говорю неправду — без исключения. Но самому себе — а я сейчас говорю с вами, как с самим собой, — самому себе, насколько это возможно, я говорю точную, холодную, как лед, правду. То, что я лгу всем остальным, дает мне возможность говорить более точную правду самому себе. Счастлив ли я? Для большинства людей счастье в том, что можно жить по привычкам, созданным их отцами. Но ОН все это переменил, вот за что мы его любили, ОН натаскал нас на такие истины, что нам уже не нужна была жизнь по привычкам. Это было бы хуже смерти — смерть, во всяком случае, это что-то положительное.

Вон то зеленое пятнышко там, на небе, — начало рассвета, капелька света, светлячок, которого солнце послало вперед, чтобы убедиться, что все темно перед его восходом. Ваша жена ни за что вам не простит. Но женщины — неразумные человеческие существа. О-хо-хо! А по-вашему, разумные, Англия? Я вам докажу, что вы не правы, и быстрее, чем вы меня убедите. Вы говорите, что солнце красное. Я вижу, что таким оно и будет. Но я был в Испании много раз. Я пришел сюда в 1934-м, всю дорогу пешком, рисовал крестьянские дома и туристские памятники — потом они вышли альбомом в Берлине. Я осматривал страну. Испанию я знаю отлично. Мы спасли эту прекрасную страну от большевизма, хотя подчас я спрашиваю себя: зачем? Я боюсь здесь коммунистического правительства, потому что, если они придут к власти, мне конец. Весь мир покроется для меня тьмой. Может быть, Франко заключит пакт с коммунистической Германией и вышлет меня обратно. Такое уже бывало. Я чувствую, как моя кровать уходит из-под меня.

Моя жизнь была трагична, но я не из тех, кто оплакивает сам себя. Сегодня будет жарко. Я уже вспотел. Надо бы мне продать свой гараж и уехать, уехать в другую страну. Я вынужден покинуть жену и детей, а это не очень хорошая участь. Это заставляет мое сердце страдать, как — вы не можете себе вообразить. Я потихоньку перевожу тайные грузы в другой свой гараж и однажды я скажу ей, что еду проверить там дела, и больше она никогда меня не увидит. Я путешествую с легкостью, Англия, но мне почти шестьдесят лет. Вы заметили, что я не говорил о войне, потому что это слишком болезнетворно для меня. Мой дом был в Восточной Пруссии: Советы захватили фамильные земли. Они поработили и убили моих собратьев-земляков. Англия, не смейтесь. Говорите, надо бы оставить берлинскую стену навсегда? А, вы сами не знаете, что говорите. Я теперь вижу, что мое несчастье радует вас. Я там не был, конечно, но я знаю, что делали Советы. Моя жена погибла в одну из бомбардировок.

Англия, прошу, не задавайте мне этот вопрос: я не знаю, кто начал эти отвратительные налеты на мирное население. Когда начинается война, случается много всего. Много воды утекает под мостами. Но дайте же мне пройти дальше в моем рассказе. Прошу терпения. Оба моих сына в коммунистической партии. Как будто я за это сражался, истощал всю гигантскую энергию души и тела в борьбе за единую великую Германию. Я хочу поехать туда и побить обоих, избить их без милосердия, бить по ним, пока они не умрут.

Однажды я получил от них письмо, они зовут меня вернуться домой — не на родину, а домой. Как письмо попадает ко мне, не знаю, но его послали из Толедо. Они просят меня вернуться и работать для демократической Германии. Как думаете, почему они просят меня? Думаете, они невинны и просто любят своего отца, как положено сыновьям? Нет, все потому, что они знают — меня повесят, как только я туда вернусь. Вот почему они зовут. Это дьяволы, дьяволы.

Я уезжаю из Вилья Овеха, бросаю Испанию, потому что некто приехал сюда несколько недель назад и видел меня. Думаю, он узнал меня по некоторым фото в парижской газете и по другим, сделанным моими врагами. Они меня прихлопнули, они охотились за мной, как за зверем, и знают, где я теперь. Я знаю, они пока что не трогают меня, — должно быть, есть дело покрупнее — кто-то более важный, можно потом заняться мелкой рыбешкой. Тот еврей был непохож на других. Он был высокий, молодой и белокурый. Он был загорелый на солнце, очень красивый, как будто пробыл в Испании так же долго, как я, и однажды он подошел к двери моего гаража и заглянул внутрь прямо на меня. Он смотрел, чтобы убедиться. Я не мог выдержать его взгляда, и с моего лица можно было брать мел, как со скал в Дувре. Спрашиваете, откуда я знаю, что он еврей? Не издевайтесь надо мной, Англия, я ведь больше не против них. Я едва взглянул на его лицо и все ПОНЯЛ, потому что глаза у него горели, как угли; славный молодой человек, мог бы быть приятным туристом, но я знал, знал — сам того не понимая, откуда я это знаю, что он — один из их народа. Теперь у них есть своя страна; жаль, что у них не было своей страны до войны, Англия. Его глаза выжгли мне сердце. Я не мог пошевельнуться. На другой день он уехал, но теперь они могут прийти за мной в любую минуту. Я все еще молод, хотя мне и шестьдесят, а вы, может, думаете, что мне наплевать — пусть меня забирают, или, по-вашему, я убью себя, пока они не пришли?

Здесь мне оставаться невозможно, потому что люди обратились против меня. Может, еврей сказал что-то перед уходом, но один человек остановил меня в переулке и сказал: «Газман, убирайся, ступай домой». А ведь этот человек был моим другом, так что понимаете, как он меня глубоко поранил. И как назло, чтобы еще крепче мне вбить эти слова в голову, на стенках пишут крупно: «Газман, ступай домой!» Никто не понимает, что я желаю быть в одиночестве, жить мирно, работать как положено. Когда я лью слезы вот так, я чувствую, что я старый человек.

Я не должен был убивать тех людей. Я присел поесть. Они были голодные в снегу, и я не мог удержаться. Я не мог переносить, как они стояли и смотрели, люди, которые не могли работать, потому что у них не было еды, нечего было есть. А они все смотрели, Англия, все смотрели. Я думал: их жизнь — одна мука. Я ее прикончу. Если даже я буду кормить их, как на рождество, хоть три месяца, они все равно никогда не станут сильными. Я хотел помочь им освободиться от их жизни и страданий, дать им мир, чтобы они больше не мерзли и не голодали. Я перестрелял их из винтовки. После этого я совсем сбился с пути, потерял власть над собой. Душа моя была черна. Я убивал и снова убивал, чтобы прекратить поток страданий, который обрушился на меня. Пока я убивал, мне было тепло, я забывал о страдании, о ревматизме своей души. Как я мог так поступать! Я же был не такой, как другие. Я был художник.

Послушайте, не надо уходить. Не останавливайтесь, не бросайте меня. Солнце хочет напоить эту гору огнем. Я всегда буду видеть горы в огне, куда бы я ни дошел, куда бы ни ступала моя нога, — багровые горы, рассыпающие огонь со своих вершин. Даже до прихода еврея мне был сон однажды ночью. Я был молодым студентом в университете, и на асфальте были нарисованы круги для гимнастических упражнений. Я стоял в одном кругу, все переменилось, и замкнутый круг превратился в раскаленную добела сталь. Это был тонкий обруч, кольцо пылающего металла. Я хотел выйти из него, но не мог, потому что жар от него опалял мои ноги. Изо всех сил я напирал на него. Но, хотя я и был высокорослый человек, я не мог выпрыгнуть оттуда. Вместо книги у меня в руке очутился пистолет, и я собирался застрелиться, потому что твердо знал, что, если я застрелюсь, я смогу выйти из круга и освободиться. Я застрелил какого-то прохожего, и это был беззвучный выстрел. Но потом я проснулся — и ничего мне не помогло.

Военные говорят, что маршальский жезл лежит в ранце каждого солдата. В мирной жизни, мне кажется, в каждом шкафу лежит пара стоптанных сандалий, потому что нельзя знать, когда начнется самый долгий поход в жизни — не знаешь, преступник ты или нет. Я закопал вину в свою душу, как ослиный навоз в добрую почву. Если бы я был аристократом, я мог бы заявить, что всех моих предков повесили на крюках для мяса за попытку восстать. Если бы я был из фабричных рабочих, я мог бы сказать, что плохо разбирался в таких делах. Всякий, кто умирает, умирает напрасно, Англия, — значит, так поступить я не могу. Что я собираюсь делать? Ваши вопросы законны, но я практичен. Я разумен. Я не буду сдаваться, потому что я всегда разумен. Может быть, это лучшее наследство, которое досталось мне от отца. Я смотрю на свои карты и питаю большую надежду загнанного человека. У вас нет долларов, которые я мог бы разменять? Нету? А вы не можете хотя бы заплатить за починку машины долларами? Ах так. У меня есть второй «фольксваген», могу вам продать, всего год на ходу и быстрый, как молния, с многолетней гарантией на любых дорогах. Человек, у которого я его купил, брал его в Ньясаленд — через всю землю, полный оборот. Тогда заплатите мне в фунтах стерлингов — гибралтарских, если хотите. Я могу за один день обернуться туда и обратно на пароме, сделать нужные покупки в дальнюю дорогу… нет, не можете?