Присуждение премии

— Вы неправильно поняли меня, — говорит Ян Каминский и показывает мимикой, каких страданий это стоит ему.

— Играть — значит делать вид, будто все происходит на самом деле, — отвечает Ирена, — это и роднит игру с искусством.

— Но для меня это серьезно.

— В этом-то я и упрекаю вас.

— Вы жестокая, Ирена!

— Я взрослая. И потому знаю, что то, что вы называете серьезным, вызвано долгой разлукой с женой.

— Вы хотите обидеть меня?

— Я хочу, чтобы вы оставались хорошим артистом, Ян, и сейчас, когда пойдете со мной покупать шляпу, — говорит Ирена, уже стоя перед магазином, и волшебством своей улыбки заставляет молодого человека, открывающего перед нею дверь, тоже улыбнуться.

Узкая специальность ассистента д-ра Овербека — литература немецкого романтизма, но его педагогическая деятельность простирается шире, также и на новейшую литературу, которой и посвящен только что начавшийся семинар. Хотя сегодня это у него единственное учебное занятие, он не может сосредоточиться на нем. И пока студенты читают рефераты, он позволяет своим мыслям отвлекаться в сторону.

Сейчас выступает красавчик с длинными черными волосами, пользующийся у девушек тем, в чем ему отказывает наука: успехом. Он начал с длинного пересказа хорошо известной всем книги. Особенность его речи — каждую фразу начинать со слова «потом» — не вызывает веселья, потому что никто не слушает. Кто рисует, кто пишет, кто клюет носом. Ассистент думает о поручении, которое ему не следовало принимать, не прочитав сперва книги. Почему он, собственно говоря, согласился? Потому что это поручение ему лестно? Потому что трудно сказать «нет»? Потому что он хотел еще раз возвыситься над Паулем перед Иреной? Потому что ему нужно загладить какую-то вину перед Паулем?

— «Потом опыт войны дал его развитию решающий толчок».

Красавчик читает свой реферат тихо и быстро. Он боится слушателей так же, как и собственных мыслей. Когда он робко косится на ассистента, тот подбадривающе кивает ему: правильно, правильно! То, что студенты этого сорта выдают за собственные рефераты, всегда правильно. В школе они научились заниматься литературой как математикой, доказательства забывают, заучивают формулы, которые применимы везде. Поскольку они к ним привыкли, они их и ищут, получают за них отметки на экзаменах и, став педагогами, передают их дальше в непереработанном виде. С формулами просто, слишком просто, находит Тео и борется против этого — с малым успехом. Если он противопоставляет два мнения, такие студенты перестают записывать, ждут, пока он назовет правильное. Если он заверяет, что литература так же сложна и многослойна, как сама жизнь, это возвращается к нему в виде цитаты в десятке рефератов и сочинений. Всякое осторожно сформулированное суждение сразу канонизируется. Дифференциация сбивает их с толку. Они хорошо научились учиться, но плохо — думать. От того, что он поощряет их, когда они высказывают собственное мнение, толку мало: риск страшен, а вымощенный стандартами путь безопасен. И своим ученикам они, в свою очередь, строят потом гладкие, прямые, скучные дороги изучения литературы, на которых изнывают от жажды дети, жадные до приключений и красоты. У этой цепи нет конца. В чьих руках начало? Кто в силах разорвать ее? Он?

И он тоже. Разумеется, не один. К ловкачам с пробивными способностями он не относится, но у него есть мысли, которых часто нет у них и на которые он должен их натолкнуть, побуждая к дискуссиям, задавая вопросы, ставя под вопрос и старое, устоявшееся, и новое, еще не прошедшее проверки временем. При употреблении излюбленной формулы «прекрасная традиция» всегда должно слышаться сомнение в ее правомочности. Установленное однажды склонно считать себя установленным раз и навсегда. Этой косности должен противодействовать ускоритель под названием «Критика». Переход от школы к университету, например, от усвоения материала к творческому мышлению все еще, кажется, слишком труден для молодых людей. Правда, университет стал больше похож на школу, но, спрашивается, не лучше ли было бы сделать школу более похожей на университет, оценивая самостоятельное мышление выше, чем накопление знаний, которое можно спокойно предоставить справочным пособиям, если научить учеников ими пользоваться? Они сторонятся больших библиотек, беспомощно стоят перед каталогами, не умеют извлекать пользу из библиографий.

Его уверенность в себе не очень велика, тем не менее он всегда старается претворить мысль в действие. Любящим покой коллегам это не нравится. Другие проявляют недоверие, обвиняют его — его, который хочет изменить методы, — в отказе от основных принципов, не желая понять, что он озабочен лишь их осуществлением. Единомышленники склонны взваливать всю вину на студентов, проводя горькие сравнения с собственными студенческими годами. Но Тео избегает этого. Если они тогда не искали путей к теплофицированному и моторизованному благополучию, то потому лишь, что его не существовало. А пылкие мыслители и искатели и в те времена были в меньшинстве. Да и принадлежал ли он сам к их числу? Не боролся ли он скорее против них, потому что не хотел подвергать сомнению свои отвоеванные у неуверенности небольшие познания?

Он ограждал себя от сомнений, пока только можно было, до конца студенческих лет, на которые потом смотрел так, как другие на годы заботливо охраняемого детства, заканчивающегося тем, что однажды утром просыпаешься и обнаруживаешь, что до сих пор видел мир таким, каким он должен быть, но не таким, каков он есть. С ним это случилось в небольшом бранденбургском окружном центре, но не так внезапно, как ему казалось потом. О расхождении между иллюзией и действительностью он, наверно, догадывался и прежде, иначе не прервал бы тогда по собственному желанию свою ясно предопределенную университетскую карьеру, чтобы несколько лет поработать вне Берлина. Погнала его туда жажда действительности, жажда жизни, но порождена она была и профессиональными, то есть литературными интересами. Если верно, что литература имеет дело с действительностью не только на расстоянии, но и вырастает из нее, то человек, желающий судить о литературе, должен быть прежде всего способен судить о действительности.

Находясь тогда под сильным впечатлением литературы, скорее закрывавшей, чем открывавшей доступ к действительности, он окружал себя людьми, которые, как и он, принимали идеалы за реальность, реальность — за несовершенство и с безотчетным высокомерием смотрели на людей, казавшихся им недоразвитыми. Они проклинали все элитарные теории — и были в их власти. Поскольку башня, где они жили, была не из слоновой кости, она не казалась им башней. Из нее они могли смотреть только вдаль, в будущее, о котором знали всё, но прежде всего то, что оно принадлежит им. Слова, что долг каждого — добиться успеха, они со спокойной совестью превратили в новое учение о предопределенности, твердо веря, что отныне честные старания и их общественное признание — это единое целое.

Добровольный спуск в низины провинции дался ему нелегко. Скверное тамошнее снабжение огорчало его меньше, чем сознание, что для большинства оно важнее всего остального. Тот факт, что его знания не очень-то котировались в новой среде, испугал его меньше, чем сразу же возникшее у него стремление найти здесь новый круг людей своего склада. Он боролся с этим стремлением, пытался этот новый круг хотя бы не искать, а создать. Но так как его страх перед отступлением и снижением уровня был больше, чем его гибкость, он никогда не находил в общении с людьми верного тона. Литература, которую он считал действенной, оказалась бессильной. Порой Тео ненавидел этот народ за то, что он был не таким, как следовало.

Обязанности руководителя Дома культуры оставляли ему достаточно времени для докторской работы. Но он забросил ее и ринулся в работу политическую, преимущественно в сферы, ему неизвестные. Он ездил инструктором по деревням, сравнивал предназначенные для окружных властей отчеты о торговле и сельском хозяйстве с действительным положением дел. При этом он постиг всю опасность мышления категориями успеха. Докладывали не то, что было, а то, что требовалось — хорошая статистика была важнее хороших дел, критикам предпочитались лакировщики. Называя обнаруженные недостатки недостатками, он ожидал изоляции, интриг — и не ошибся, но его поразило, как много сподвижников он нашел. Одним из них был Карл Краутвурст, дружба с которым с тех пор не утратила для него своего значения.