Присуждение премии

У Ирены другие заботы, большие, самые большие за последние семнадцать лет. Ибо она должна сказать ему то, что скрывала почти всю супружескую жизнь, скрывала не только от мужа и, конечно, от дочери, но и от самой себя. Факт, который постоянно угнетал ее, ей удалось упрятать в такую темную даль, что он был недостижим для лучей сознания, покуда неожиданная опасность не залила его ярким светом.

Ирена еще продолжает болтать о вечере, о гостях, о том моменте, когда алкоголь растопил у них лед приличий. Она знает, что ее отвлекающая болтовня благотворно действует на Тео, если попутно показывать свою заботу о нем вопросами о его состоянии. Никак не решить, говорит она, заслуживает Краутвурст насмешки или сочувствия, и в конце концов ничего не остается, кроме как любить его, как любят ребенка. Фрейлейн Гессе, напротив, она находит человеком цельным и симпатичным — что ей, Ирене, нетрудно, поскольку она вполне уверена в Тео. Когда она бранит Либшера, Тео считает себя обязанным заступиться за него. Но и он находит сегодняшние разговоры довольно пустыми, прямо не верится, что их вели люди, чьи головы набиты умными мыслями. Ирена предлагает изобрести аппарат, записывающий не звуки, а мысли, которых умные люди не высказывают и не печатают.

Они говорят, конечно, и о Пауле, о том, что он когда-то обещал, но чего на поверку не выполнил, причем Ирена судит суровей, чем Тео, которого собственная неудача заставляет быть справедливей к другим. Чтобы судить о жизни другого человека, считает он, нужно быть не только его двойником, но и прожить его жизнь. Ведь когда кому-нибудь, как ему Пауль в саду, рассказываешь свою жизнь, все скорей затемняется, чем проясняется, потому что рассказать можно не то, что произошло, а только то, каким теперь видится происшедшее. А для выражения чувств и вовсе нет общепонятного способа; тут каждый — чужестранец для другого и говорит на языке, для которого нет ни словарей, ни разговорников.

— А что тебе Пауль рассказал о себе? — спрашивает Ирена, чтобы выиграть время. Она надеется, что его боль пройдет и он разденется и ляжет с ней рядом. Если ее голова будет лежать на его груди, думает она, ей легче будет сказать то, что, наконец, нужно сказать.

Но прежде чем перейти к главному, Тео подробно отвечает на вопрос жены, то ли из страха, что благодаря слову некий несуществующий факт обретет право на существование и станет причиной неведомых следствий, то ли потому, что он, Тео, приберегает главное до наиболее эффектного момента. Итак, он рассказывает о разговоре в саду и при этом печется даже о комизме, извлекая его из разрыва между огромной взволнованностью Пауля и ничтожными, неправильно выбранными средствами для маскировки ее. Он говорил о трех вещах, рассказывает Тео: во-первых, о Корнелии, во-вторых — о себе и в-третьих — о себе. По пункту первому речь шла только о достоинствах, по пункту второму — только о недостатках (недостатках его прошлой жизни), по пункту третьему — опять о достоинствах: о достоинствах его будущих книг. Он ни словом не упомянул о существовании какой-либо связи между этими тремя пунктами и, наверно, на соответствующий вопрос ответил бы отрицательно, понадеялся, что слушатель установит ее сам. Короче говоря, Пауль вел себя, по мнению Тео, как юнец, который хочет и не решается просить у отца своей возлюбленной руки его дочери.

— А о своей жене он не говорил?

— Ни слова.

— А ты что ответил? — спрашивает Ирена, не подозревая, какое потрясение вызовет у нее ответ на этот безобидный вопрос. Она и задала-то его, только чтобы выиграть время, в надежде на новые подробности, на как можно более долгие отклонения от темы, на которые так легко соблазнить людей с обширными знаниями и даром критического самонаблюдения. Она рассчитывает услышать, каково ему было рядом со старым другом, как на него, Тео, нахлынули воспоминания о деревне Пауля, о квартире при магазине, о первых разговорах с ней в кухне. Она ждет методических комментариев к тому, что он сказал автору о его премированной книге, отступлений по поводу речи, посеявшей, возможно, духовные сорняки, пространных рассуждений о любви, о дружбе, ревности, всего, всего, только не того короткого ответа, который поражает ее, будоражит, пугает, потрясает и привяжет к Тео до конца ее дней.

Тео говорит:

— Я сказал ему, что Корнелия его дочь, — и тут же продолжает говорить, без паузы, не глядя на Ирену. Продолжает он и ходить по комнате; взад и вперед, прижимая правую руку к желудку, и говорит все, чего Ирена прежде ждала.

Но она не может больше слушать. Ее освобожденная от тяжести душа замирает, как замирает тело, если его выпрямить слишком быстро.

Один только раз она произносит: «Нет, нет», когда Тео спрашивает, беспокоится ли она о последствиях его неудачного похвального слова, а то все молчит, плачет, смеется, целует и обнимает своего мужа, вытягивается, наконец, в постели и закрывает глаза, чтобы видеть лишь то, что делает ее счастливой.

А Тео все еще ходит по комнате, ждет оглушающего действия таблеток, надеется, что желудок его до тех пор успокоится, и пытается пока что выбрать из сумбура дневных впечатлений наиболее существенное. Он хочет подвести итог, сделать выводы, надеется на какие-то результаты, хочет вынести суждения, сформулировать тезисы, придать своим мукам какой-то смысл.

Но возбужденному мозгу не справиться с этой задачей, мысли мечутся, приказ логически рассуждать бессилен, установленный таблетками срок не мобилизует, а вгоняет в панику.

И тут я покидаю образцовую пару: ее — уже спящей, его — в ожидании сна. Но когда бы сон ни пришел, он придет слишком рано.