Монолог из норы

Не помню, говорил ли я уже о своей любви к русской классической литературе. Да-да, я русофил и всегда был русофилом. Я был русофилом даже в ту пору, когда мой народ томился под московским игом. Хотя мое русофильство в ту пору могло показаться неуместным и весьма легкомысленным. Моим любимым писателем был тогда Федор Достоевский, мои воображаемые партнерши звались русскими именами: Света, Надя, Настенька, в закоулках незнакомых городов, по которым мне случалось бродить во сне, я узнавал окраины Москвы или Хабаровска. Однако после того как мой народ освободился от московского ига, мое русофильство эволюционировало. Свелось это в основном к следующему: воображаемые Светы, Нади и Настеньки время от времени материализовались, являлись в мою нору по телефонному вызову, усаживались на диван и читали мне моего Федора Михайловича в подлиннике. Федора Михайловича, а также Венедикта Ерофеева, Андрея Платонова и других выдающихся писателей.

Прекрасные то были часы, ведь бескостная русская речь восхитительно звучит в женских устах. Обсуждать русских классиков с дамами практически не удавалось, поскольку бедняжки, как правило, даже фамилий своих гениев не знали. Одна только Света, Надя, Настенька, когда я дал ей прочесть "Палату № 6" Антона Чехова, начала, запинаясь, что-то бубнить и вдруг ни с того ни с сего выпалила с просветлевшим взором:

- Да, Чехов великий писатель.

Только и всего. От других и такого нельзя было услышать. Я с этим смирился: видимо, к нам прибывает не слишком образованный эротический рабочий класс. Опять, получается, география нас, поляков, подкузьмила. Сами посудите... Московского ига нет, свобода есть, все есть... ан нет, не все: коли тебя, бессчастный поляк, предположим, возьмет охота поболтать с русскоязычной гастарбайтершей о классике, отправляйся в Берлин, Париж, а то и в сам Тель-Авив. Вечно нам быть на Востоке - даже если останемся на Западе. Лично я, повторяю, с этим смирился. Настоящие, начитанные петербуржанки едут за хлебом на настоящий Запад, к нам же, на фальшивый Запад, тянутся фальшивые львовянки и фальшивые вильнянки с менее глубокими гуманитарными познаниями. Я с этим смирился. Ладно уж. Но читать, черт побери, все умели! Даже те, что прибывали из запорожских степей! Скверно, правда, но читали все до единой. А эта - нет! А эта чрезвычайно привлекательная особа - нет! Ни бум-бум! Ни бе ни ме! Русского алфавита не знает! Я ей подсовываю Федора Михайловича, а она молчок! Да и как ей читать Федора Михайловича, когда она русские буквы не то что сложить - различить не может! Потому что, как незамедлительно выясняется, эта россиянка, которая по-русски читать не умеет, - полька! Потому что выясняется, что эта Света, Надя, Настенька - Граха! Рискнувшая - в своем стремлении зашибить деньгу - прикинуться жительницей Петербурга.

На что она рассчитывала? Хороший вопрос, король телевикторин! Очень хороший вопрос, сочинитель заковыристых загадок! Сколько опер написал Иоганн Себастьян Бах? В каком месяце произошло восстание декабристов? Кто был последним президентом Чехословакии? На что она рассчитывала? Очень хорошие вопросы, очень хитроумные вопросы, господин Лис! В награду, господин Лис, предлагаю со мною выпить... Ваше здоровье... На что она, это самое, рассчитывала? На бессловесную любовь она рассчитывала, вот так-то. Полагала, что меня исключительно русская плоть интересует, русская кожа, русские волосы, русские ноги, русский запах. Блестящий - согласитесь, - блестящий по сути и очень чувственный расчет. Только вот ошибочка вышла... Ну да ладно. Посидели. Поговорили. По-польски. Граха Петербург - так я ее шутки ради стал величать. Как дела, Граха Петербург? Что для вас, Граха Петербург, самое важное в жизни? А в Бога ты, проказница, веришь? Поболтали о том о сем, попили чайку и через час - прощай, лицедейство! Прощай, Граха, прощай навсегда. Но какое там... Какое там навсегда...

Примерно через месяц возвращаюсь я сюда, возвращаюсь после ничем не примечательного падения, захожу по дороге в бар "Новоселка" выпить сто пятьдесят граммов горькой на последние, сажусь, заказываю, гляжу - за соседним столиком Граха Петербург потягивает кока-колу! Я разделываюсь со своими ста пятьюдесятью, быть может чуть быстрей обычного, поскольку на меня накатывает непредусмотренное желание побеседовать с дамой. Я ей кланяюсь, улыбочка, улыбочка, тост на расстоянии, следующий тост тоже на расстоянии, но уже с намеком на возможность радикального сокращения оного расстояния. Соответственно сокращаю расстояние. Ради бога извините, не позволите ли к вам подсесть? Подсаживаюсь, приглядываюсь и что же я вижу? Граха Петербург пребывает в состоянии беспросветного отчаяния.

Любопытная штука: женщина, с который вы завязываете главный роман вашей жизни, к исходу первого часа этого романа почти всегда впадает в состояние беспросветного отчаяния. Почти всегда плачет - Граха Петербург плакала. Почти всегда не имеет средств к существованию - Граха Петербург не имела средств к существованию. Почти всегда ей некуда деваться - Грахе Петербург некуда было деваться. Почти всегда у нее необыкновенно гладкая кожа - у Грахи Петербург кожа была такая гладкая, что, хотя в баре "Новоселка" царил полумрак, тело Грахи, я бы сказал, излучало благородное матовое сияние.

Она потеряла работу в агентстве из-за того, что позволила - ну прямо как малое дитя - провести себя какому-то там - правда, исключительно коварному инспектору.

- Он чудно так на меня смотрел, но я думала: клиент как клиент, смотри сколько влезет, мне-то что. Потом зачастил - я даже вроде бы к нему привыкла, а он стал говорить, стал говорить... - рыдала Граха, горько очень рыдала, - он стал говорить, что меня любит.

- Нельзя было верить, Граха, ты ж не ребенок... Нельзя было верить...

- Я ему абсолютно не верила, не верила ни одному слову, но чуточку все-таки верила. А потом он сказал, что не только меня любит, но и... короче, что у него есть определенные принципы... Ну, понимаешь...

- По совести признаться, не понимаю...

- Он меня уговаривал... уговаривал, чтобы я во имя этих самых принципов согласилась... Чтобы согласилась отказаться известно от чего, ну, ты понимаешь...