Подруги

Энджел унаследовала от матери большие печальные глаза. Упрек был заложен в них изначально. Лучше бы сердце Доры остановилось (она думала, оно остановится, когда, на шестом месяце, обнаружила Терри в постели собственной горничной. Она, Дора, хозяйка! Вот незадача!) и зародыш-Энджел никогда не увидел бы света.

Шум утихает. Привидения! Какая чушь! Отставшая дранка скрипит и стучит на ветру. Что же еще? Энджел собирает все мужество и высвобождает ладонь из-под бедра Эдварда, готовясь неслышно спуститься с кровати и направиться в ванную. Она зажжет везде свет и побежит. Эдвард просыпается и садится в постели.

— Что это такое? Ради Христа, что это такое?

— Я ничего не слышу, — говорит Энджел, сама невинность. И действительно, ей ничего не слышно, по крайней мере теперь. Гнев Эдварда спорит с ужасом настоящего, он страшнее гремящей цепями вселенной.

— Шаги на чердаке. Ты что, оглохла? Почему ты не разбудила меня?

— Я думала, мне показалось.

Но она слышит, слышит опять — теперь словно его ушами. Такие же, как прежде: через весь потолок, из угла в угол. Шаги — или удары сердца. Все быстрее и чаще, подстегиваемые страхом и отчаяньем бегства.

Эдвард, невероятно храбрый, сует ноги в Шлепанцы, хватает кусок перил (пять обломков валяются тут же, на лестнице; Эдвард еще доберется до них, он починит их сам, он не желает, чтобы какой-то халтурщик, нанятый Энджел, сделал все как попало) и идет на чердак. Энджел плетется следом. Все равно он не даст ей остаться в постели и трястись там от страха. Она чувствует резь в мочевом пузыре. Но молчит. Разве может она сказать? Еще рано. Пока рано. Но уже скоро. «Эдвард, я в положении». Она сама не может поверить в это. Она сама ощущает себя не женщиной, а ребенком.

— Кто здесь?

Голос Эдварда разносится по трем темным комнатушкам мансарды. Молчание. Он нащупывает выключатель, и чердак заливается светом. Обезлюдевшие, пустынные комнаты: штукатурка осыпалась, дранка отстала, обои свисают клочьями. Половицы проломлены. Банки с краской, сваленные грудой рулоны обоев, старые газеты. И — никого.

— Может быть, мыши? — с сомнением говорит Эдвард.

— Слышишь? — в ужасе спрашивает Энджел.

Шаги гремят у нее в ушах, заглушая биение сердца. Но Эдвард не слышит, он уже ничего не слышит.

— Не морочь мне голову, — бормочет он и поворачивает обратно, к теплу и уюту постели. Энджел трусливо бежит впереди по лестнице и исчезает в ванной; шум в голове смолкает.

Эдвард не спит: Энджел чувствует его настороженную враждебность, растущую неприязнь, еще не вернувшись в спальню.

— У тебя скверная привычка бегать по ночам в уборную, Энджел, — хмурится он. — И это ты унаследовала от матери?

Это? А что еще? Наклонности самоубийцы, алкоголизм, отвислую грудь, готовность к измене близких, одиночеству и забвению?

Нет, я не забыла тебя, мама. Я тебя не забыла. Я люблю тебя. Даже когда тело мое изнемогает в объятиях этого человека, любовника, мужа, а губы шепчут слова любви, обещания вечности, даже тогда я помню тебя. Я люблю тебя, мама.

— Я ничего не знаю об этой привычке, — неосторожно бормочет Энджел.

— Ну, теперь ты не дашь мне заснуть всю ночь, — говорит Эдвард. — Я это предвижу. Ты ведь знаешь, я заканчиваю картину.

— Я не скажу больше ни слова, — обещает она и весьма кстати, оправдывая его предсказание, добавляет: — Я беременна.

Тишина. Неподвижность. Сон?

Нет, оплеуха — по глазам, носу, губам. Эдвард никогда не бил Энджел. И сейчас бьет не сильно, почти ласково.

— Не смей даже шутить такими вещами, — мягко говорит он.

— Но я вправду беременна.

Тишина. Он поверил. Ее тон исключает сомнения.

— Сколько?

Эдвард редко требует информации. Вопрос означает незнание, а он любит знать — больше, чем кто-либо в целом мире.

— Три с половиной.

Он повторяет, явно не веря.

— Слишком поздно, — говорит Энджел, понимая теперь, почему до сих пор молчала об этом, и знание придает ее голосу твердость и холодность. Слишком поздно делать аборт, что, скорее всего, он бы потребовал от нее. Чересчур перезрели плоды любви. Любви? А что есть любовь? Секс — да, это другое дело. От любви получаются дети, от секса — аборты.

Но она превратит секс в любовь — обязательно! — она схватит его за горло и будет душить — до тех пор, пока он не сдастся и не запросит пощады. Любовь! Эдвард вправе бояться, он справедливо ненавидит ее.

— Я ненавижу тебя, — говорит он, и говорит правду. — Ты хочешь меня уничтожить.

— Я обещаю, что ты будешь спать по ночам. Я сделаю все, — ощетинивается Энджел, — если именно это тревожит тебя. И тебе не придется его содержать. Я сама прокормлю ребенка. Или мой отец.

Как она смеет? Да ты совсем не такая, как думала, Энджел. Не такая покорная. Своенравная Энджел с кротким взглядом.

Снова пощечина, теперь — тяжелее. Энджел взвизгивает, он кричит; она падает на пол, ползет к нему на коленях — он отталкивает ее ногой, она молит прощения; он изрыгает ненависть, страх, она источает отчаяние. Если возня наверху продолжается, ее все равно не слышно: слишком много шума внизу. Шорохи ночи прорвались безумием. Энджел вдруг затихает: она жалобно стонет, скорчившись на полу. Сначала он думает, что она разыгрывает спектакль, но побелевшие губы и сведенные пальцы убеждают его: это не нервы, что-то неладно с самим ее телом. Он относит ее на кровать и по телефону вызывает врача. Через час Энджел увозят в клинику с подозрением на внематочную беременность. Врачи откладывают операцию, и боль отступает. Они пожимают плечами: что ж, бывает. Эдвард вынужден прервать занятия живописью, чтобы наутро забрать Энджел домой.

— Что это было? — интересуется он. — Истерия?

— Еще бы!

— Тебе очень не повезло с твоей мамочкой, — идет он на уступку, целует в носик, кусает за ухо. Это прощение, но взгляд Энджел по-прежнему странно неласков. Она остается в постели, даже когда он встает и удаляется в студию, хотя пол не подметен, посуда не вымыта.

Энджел не произносит того, о чем думает неотступно: Эдвард разочарован — тем, что она и ребенок вернулись домой невредимы. Это так, она знает. Он надеялся, что ребенок погибнет, а может быть даже, умрет мать — и дитя вместе с ней. Он разыгрывает прощенье, а сам замышляет новые козни.

Вечером к Энджел заходит доктор. Это щупленький человечек с печальным лицом; ей кажется, что глаза его за линзами горного хрусталя лучатся добром. Он говорит медлительно, мягко. Наверное, его жена счастлива, думает Энджел, ощущая внезапную зависть. Ей ли завидовать немолодой и немодной супруге сельского доктора? Энджел, богатой, обольстительной, юной Энджел! Квалифицированной машинистке, прелестной официантке из бара, а теперь — жене знаменитого художника! И даже — в течение двух быстролетных недель — модели в художественном училище…

Доктор осматривает ее, потом осторожно опускает рубашку на грудь и подтягивает простыню, прикрывая живот. Будь он моим отцом, думает Энджел, он ни за что не вывесил бы у себя мое голое тело, на потеху дружкам. До сих пор она и не знала, что это ей неприятно.