Люди песков (сборник)

Техник, или, как его называли по-старому, мираб, принимал работу каждые десять дней. Во вторую десятидневку мы, понятно, сделали больше, чем в первую, по все равно ясно было, что за оставшиеся десять дней с заданием нам не справиться. Однако мираб не только не ругал нас, даже начал хвалить.

— Не очень я на вас надеялся, если уж честно. Думал, помогать придется, решил, буду просить мужчин, подсобите, мол, женщинам, а вы — вон как! Ни разу ни одной жалобы: холодно, голодно, кирка из рук вырывается!.. Гордые! Молодцы, женщины. Прямо говорю: молодцы! Нисколько от мужчин не отстали!

Техник говорил бодро, весело, но, когда мы шли с ним в контору, чтоб оформить документы, он друг завел совсем другой разговор:

— Сердце кровью обливается глядеть на них! — Он бросил окурок и глубоко вздохнул. — Женщина есть женщина, мужчина — мужчина. Каждому свое. Женщины наши, конечно, молодцы, слов нет, любая работа по плечу, любая, только не хошар! Да еще тут, в Бассага. Ты привык, пригляделся, а свежим глазом — на кого они, бедные, похожи? Ты руки их видал? Да… Это же девушки, молодухи… Голос осип, хрипят, как старухи. Нет, братишка, нельзя так. Война, это я все понимаю, а только женщина — существо нежное, беречь надо ее… Хошар и девушки!.. От одной мысли в дрожь бросает! Пускай за плугом идут, сеют, молотят, на коне скачут! Даже воевать могут — вон сейчас сколько на фронте героинь!.. Но хошар — нет. Хошар не для женщин! Нет, нет!

Он отвернулся и, прикрывая ладонью огонек самодельной зажигалки, сработанной из винтовочного, патрона, раскурил новую самокрутку. Я было пытался возразить, но техник перебил меня:

— Чистить этот канал намного тяжелей, чем вырыть такой же заново. Неужели у вас в ауле начисто перевелись мужики? Пожилые, не призывного возраста? Или допризывники! Не найти пятерых мужиков!..

— Я так понимаю, — начал я, когда, выговорившись, техник наконец умолк, — председатель наш вперед смотрит. Мог, конечно, прислать пять человек допризывников. Но мне кажется, он считает: на будущий год все равно придется женщин присылать, пускай, мол, привыкают понемножку… Узнают в области: в таком-то районе на хошаре успешно работали женщины, будут перенимать опыт. Может, наши женщины новое движение начали? Может, это историческое начинание…

Техник мрачно посмотрел на меня:

— Помолчи, парень. Начинание!.. Да если хочешь знать, дело не в том, что они тут, надрываясь, черт те чем становятся, они вообще могут женское свое естество потерять. Рожать не будут — можешь ты это понять? Вот тебе и начинание! Вот тебе и женщины на хошаре!.. Без головы надо быть — начинание!..

— А мужчины от такой работы не страдают по мужской части? — спросил я.

— Мужчины? — техник удивленно взглянул на меня. — Не слыхал. Мужик, он иначе устроен. Он вроде так и задуман, чтоб тяжестями ворочать… Ему ничего не будет. Если когда грыжа…

Разговор этот запал мне в душу. Мысленно я то и дело повторял слова техника, боясь, что вот-вот случится что-нибудь страшное.

В хижине, где мы спали, с вечера было тепло, даже жарко — дров не жалели, и засыпали мы вытянув ноги, привольно раскинувшись. Ночью огонь должен был поддерживать Гыравлы-ага, но старик не больно усердствовал, и среди ночи мы часто начинали замерзать.

Как-то раз я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но пахло горящей тряпкой. В предрассветной мгле я заметил, как что-то тлеет.

— Маман! — вскрикнул я и, не дожидаясь, когда она проснется, сдернул с женщины шинель. Уголек из очага насквозь прожег рукав и добрался уже до одеяла. Все проснулись. Маман посмотрела на дырку и вдруг заплакала.

— Единственное мне от него осталось, и то не уберегла!.. Не уберегла!.. — всхлипывая, повторяла она.

Халлыва стала успокаивать ее:

— Не плачь, Маман! Огонь священен, он не может испортить.

— Верно сказано! — бодро заявил Гыравлы-ага, до тех пор виновато молчавший.

Я боялся, что Маман сейчас набросится на старика. Может, так и случилось бы, не будь она огорчена. Маман лишь взглянула на Гыравлы-ага, и слезы сильнее полились у нее из глаз. Ясно было, что, хотя ей и жаль шинели, плачет она не оттого — просто много всего накопилось в душе. Мне тоже хотелось реветь.

— Ну что ж, девочки, — старик завозился на своем месте, — уже и светать начинает, пойду водички нацежу — чайку поставим. Разведу сейчас огонек…

Мы снова легли, но заснула только Аксолюк.

— Позавидуешь, ей-богу… — негромко сказала Халлыва. — Ничего ее не берет. Вон как носом выводит!.. — Она потрясла Аксолюк, та громко всхрапнула и затихла. — А я чего-то совсем раскисла, — Халлыва вздохнула. — То и дело глаза на мокром месте. Да и правда, жалко шинель…

— Ведь не хочу плакать, — виноватым голосом отозвалась из-под одеяла Маман, — а слезы душат. Сразу все вспоминается… Никому от войны радости нет, а уж меня так ударила…

Рыдания заглушили ее слова. Потом они прекратились, и о том, что женщина плачет, можно было узнать лишь по тому, как вздрагивало под одеялом ее тело.

Маман тихо плакала, Халлыва что-то говорила, успокаивая ее, но не очень настойчиво, понимала, что той нужно выплакаться. Тулпар сидела на своей постели, опустив голову. Даже Аксолюк не храпела, а тяжело вздыхала во сне… Где-то недалеко в предрассветной мгле выли шакалы. На душе у меня было тяжело, мутно…

Я понимал, что работать сегодня будет трудно, темпы снизятся, а мы и так не управляемся. Отстали от всех. Пока мы не сдадим участок, нас не отпустят домой, женщины, выбивавшиеся из сил, чтоб только не отстать от других, будут просто в отчаянии. А если остальные уедут и нам придется остаться в Бассага одним? Страшно даже подумать!

Я сказал женщинам о своих опасениях.

— Ну и что ты хочешь предложить? — мертвым голосом спросила Халлыва, как всегда отозвавшаяся первой. — Ночью работать?

Я промолчал. Молчали и другие. Гыравлы-ага несколько раз кашлянул.

— Я вижу, совсем решил их замучить! — он сердито ткнул в очаг полено. — Мыслимое ли дело — такая работа да ночью?! Дай знать председателю, пускай подмогу шлет! Людей ищет!

— Что он — родит их? — Я взбеленился, срывая зло на старике, который как раз сейчас говорил по-человечески, искренне сочувствуя женщинам. — Жалеешь их, помоги, поработай! На своем огороде вон как ворочаешь — молодому не угнаться! Взял да помог!

— А? — старик поглядел по сторонам, ища сочувствия. — Да что ж я, бездельничаю? И чай, и кашу, и ночью вот у огня… Чем могу помогаю. Тоже надо и годы мои учесть…

Халлыва многозначительно кашлянула, и старик вдруг окрысился на меня:

— Ты мне трудодни-то пишешь? Пускай на них не проживешь, на трудодни на эти, да хоть этот, как его… минимум будет! А то скажете, не выполнил, участок отберете!..

— Хочешь, чтоб был у тебя минимум, — решительно заявил я, — клади вечером свой черпак и, как взошла луна, — на участок! — Я взглянул на Халлыву. — Ничего нам больше не остается. Иначе не управимся.

…Когда на безоблачном звездном небе взошла луна и осветила заиндевевшие, опутанные тальником камыши, на берегу уже полыхал костер и языки его пламени высоко взметывались вверх. Зато у Гыравлы-ага, пытавшегося развести костер на дне канала, никак ничего не получалось.

— Хватит тебе, Гыравлы-ага! — крикнул я. — Перестань ругаться. Отойди в сторону, огонька подброшу! — Я скинул ему вниз большую горящую головню. Снопом взметнулись искры и тут же погасли. Теперь старику уже ничего не стоило запалить огонь.

По обе стороны от его костра работали Халлыва и Тулпар, частые удары металла по мерзлой земле глухо доносились сюда, наверх. Аксолюк пыталась выдрать огромное корневище, но даже ей это было не под силу, и девушка измучилась, хватаясь то за кирку, то за лопату. Словом, ночная смена началась…

Днем, даже если мороз, земля под высоко стоящим солнцем слегка оттаивала. Сейчас солнца нет, а от ровного бледного света луны кажется еще морозней: взглянешь и невольно поежишься. Она красива, луна, слов нет, только уж больно неприветлива, равнодушна, да и звезды эти прекрасные, как они холодны!..