Удивительный хамелеон (Рассказы)

Два горячечных года, почти без той, другой горячки. Потом Патрик ненадолго вернулся, и она поняла, как сильно хотела его. Потому что в этом отношении ему не было равных. Долгие любовные игры, расслабленная, изобретательная похоть. Все, естественно, сопровождалось вином. Было еще и другое, о чем она не хотела знать. По крайней мере, до тех пор, пока он не заставляет ее пробовать. Нет-нет, он таким не занимается. Черт, неужели она думает, что он тоже обдолбался?

Да, Патрик. Ты обдолбался, черт тебя подери. Дикий жеребец. Он спит. Она расстегнула ширинку, отодвинула Патрика подальше от края, ничуть его при этом не потревожив. Немного приспустила джинсы. Он тоже спал. Вот он единственный, кто мог сделать ее по-настоящему счастливой. Или какой там он ее делал. Но сейчас он был маленький, бледный и сонный. Она чувствовала каждый его миллиметр. Бесконечно грустное зрелище. Она отошла немного и посмотрела на Патрика.

И все-таки хорошо, что он опять живет у Ильвы.

Как-то беспокойно. Внутрь заползает тревога и разливается по всему телу. Она заглядывает в его сумку и находит начатую бутылку "Джонни Уокер". Она делает только маленький глоток, потому что знает - он сразу почувствует, что виски разбавили. А даже если почувствует - ну и что, она же угостила его вином. Так что можно еще глотнуть.

Только вот лежит он как-то неестественно спокойно, думает она, застегивая рубашку. А дышит - достаточно ли глубоко и часто? Почти три таблетки самого сильного "Рогипнола" - не многовато ли, тем более что он и так уже порядочно принял? А вдруг он впадет в кому?

Ладно-ладно, только не сходи с ума.

Нет, это ненормально. Он дышит ненормально.

Черт, надо кому-нибудь позвонить. Моника. Она в этом разбирается. О нет, проклятый телефон! Не выйдет, надо поехать, поговорить с ней. Только бы она была дома! Я должна увидеть Монику, все остальное не важно! У меня есть тридцать пять крон, возьму-ка лучше еще немного у Патрика, на всякий случай. Вдруг что-то произойдет по дороге. Моника, мой единственный друг!

3

Моника открыла дверь в халате. Она и не пыталась притворяться - как чувствовала себя, так и выглядела. Милая старушка Моника!

- Привет, входи, - сказала она. - Хочешь орешков - больше мне угостить тебя нечем.

- Слушай, я из-за Патрика, он спит, я дала ему три "Рогипнола", как ты думаешь, это опасно, он в коме?

Тут Моника расхохоталась, и все волнения улетучились. Потому что это был прекрасный, душевный хохот, вовсе не похожий на то жалкое, сухое тявканье, которое Моника изображала, когда они с компанией сидели в "Химмельрике" и продирали всех подряд. Когда Моника была одна, ее смех звучал как музыка. Когда они собирались вместе, то у всех было одинаковое сухое тявканье, которое она ненавидела, хотя сама, наверно, смеялась точно так же. Пьяный смех, лай пьяных сук, которые издеваются над каким-то неудачником.

Моника освободила ей место на вельветовом диване и достала винище. Правда, она называла винище не винищем, а друганом.

- Слушай, у меня дома три другана. Слушай, я встречаюсь с "Роситой". Слушай, в четверг меня повалил один турок, "Беяз", дешевый типчик, кислый до черта.

Богатых людей она обычно называла "кошельками".

Да, деньги. Наверно, лучше рассказать печальную историю про то, как мужик в пальто стащил у нее деньги из кармана. Правда, она сказала, что это случилось в "Ике", так как история про металлоремонтную мастерскую не имела к Монике никакого отношения.

Моника сделала вид, что поверила.

- Какая незадача, - сказала она, - мне как раз нужны деньги. А ты не можешь одолжить у мамы?

Как же. Мать даже не скрывала, что ничего не понимает. "Ведь у тебя были такие хорошие оценки, неужели обязательно работать музейной смотрительницей?"

- Ничего не выйдет, - заверила она Монику. - Она только опять растрещится. - И она передразнила мамину манеру говорить - умоляющий, но требовательный голос: "Кстати, когда ты снова выходишь на работу? Ты же не можешь бесконечно сидеть на больничном".

- А, точно, больничный, - сказала Моника, - ты же должна скоро получить по нему деньги.

- Да, я тебе сразу же их отдам, обещаю.

- Может, заодно купишь и газовый балончик? Я знаю одного парня, который может достать, если надо. А что, пригодится. - Она засмеялась. - На случай, если кончится "Рогипнол".

- Пойдем ко мне?

- Я не могу. Я жду Данне, он мне кое-что должен.

- Но сколько Патрик проспит, как ты думаешь?

- Понятия не имею. Позвони в медицинскую справочную. - Хохот.

Они немного посидели, поболтали о прошлом. Вспомнили историю с Хемингуэй - тогда Моника попала в психушку после попытки самоубийства. Это случилось, когда Моника переехала в Карлстад, чтобы начать новую жизнь, но никакая новая жизнь, во всяком случае в обувном магазине, куда она устроилась работать, не началась. И Моника позвонила из больницы и сказала: "Придется тебе позаботиться о кошке, поезжай забери ее, будь с ней ласкова".

И она, конечно, как настоящий друг, поехала за проклятой бестией, а Хемингуэй в поезде выла всю дорогу своим особым сиамским воем, так что ей пришлось пересесть в тамбур, а один англичанин, метра два ростом и с бронзовым загаром, остановился перед ней и спросил:

- What's in your basket - a baby?*

* Что у вас в корзине - ребенок? (англ.)

И она, безумно смутившись, ответила на своем лучшем, приобретенном в вечерней школе, английском:

- No sir (no sir!), it's Hemingway*.

Косая улыбка.

- Strange name for a baby**.

- It is not a baby, it is my friend's cat***.

- Oh! - Он проходит мимо, оборачивается, снова улыбается. - Perhaps you should call him Hemingwail****.

* Нет, сэр (нет, сэр!), это Хемингуэй (англ.).

** Странное имя для ребенка (англ.).

*** Это не ребенок, это кошка моей подруги (англ.).

**** Может, вам стоит назвать ее Хемингуэйл (to wail - орать) (англ.).

Они с Моникой хохотали до боли в груди, до изнеможения. "No sir! It's Hemingway! It is not a baby, it is my friend's cat!"

Потом, про себя, она подумала, что в их дружбе с Моникой у нее было одно преимущество - все, что она делала для Хемингуэй: кошачий корм, заботы, жертвы. Ведь потом Моника не захотела забрать Хемингуэй обратно, так как кошка напоминала бы ей о карлстадских несчастьях. На кошачий корм в полгода уходит пятьсот крон или чуть больше (конечно, иногда Хемингуэй приходилось есть картофельное пюре), кошка прожила у нее уже три с половиной года, а следовательно, подумала она, следовательно, она выложила на киску по меньшей мере три тысячи пятьсот. Плюс билет на поезд в Карлстад и обратно. С ума сойти! Но что-то подсказывало ей, что напоминать об этом не стоит. И все же ее немного обижало, что Моника так распереживалась из-за своих пятисот крон.