Избранные рассказы

Вот такими были мы все, таким был и Хасинто, шкипер; он-то особенно любил и почитал звезды.

Теперь сами увидите, как сбился с толку Хасинто, и все из-за того типа, которого мы взяли на борт по пути. Дело было так: на острове Пинос он взмолился, чтобы мы прихватили его с собой; «Эль Пинеро» задерживался, а он хотел поскорее попасть в Гавану, хотя мы собирались идти не прямо, а через Колому. Хасинто согласился, и человек этот поднялся на борт вместе со своими книгами, — видно, в голове у него было побольше, чем у всех нас вместе взятых. Правду говоря, из-за этого Хасинто и принял его. Шкипер наш всегда хотел узнать, что только можно, о белом свете, а кроме того, сердце у него было доброе.

Итак, шли мы на всех парусах, пользуясь попутным ветром. Ход у нас, правда, был потише, чем у судна с мотором, да что из того, если наловили мы триста кинталов тунца и у каждого времени хоть отбавляй, чтобы выйти на палубу и поболтать о том о сем.

Вот как-то вечером, уже ближе к ночи, подошел тот человек и, глядя на небо, сказал:

— Видите вон ту звезду? Ведь она, может, уже давно не существует.

Хасинто посмотрел на звезду, потом на человека.

— Вы что, сбрендили? Или волна укачала? — спросил он.

Мы все так и покатились со смеху. Но человек не обиделся и продолжает так же спокойно:

— Знайте, свет проходит в мировом пространстве огромные расстояния, а от этой звезды до нас миллионы и миллионы километров.

Мы промолчали, потому как поняли, что все это дело ученое.

— Я хочу сказать: пока первый ее луч достиг земли, прошло много-много веков. А кто из людей проживет дольше века?

Хасинто швырнул сигарету в море, и я проследил взглядом за огоньком.

— Послушайте-ка, у каждого есть глаза, — сказал он, — и если я вижу, как звезда светит, значит, она существует.

— А может, зрение вас обманывает, шкипер. Может, звезда эта умерла много веков назад, и вы видите только последний дошедший до нас луч.

— Так его раз этак, — пробормотал Хасинто, и мы посмотрели на него с опаской. Моряк или сельский житель не то что городские. Подобными словами зазря не бросается. Значит, задело его за живое. Но он на этом остановился и молча ушел.

С того вечера Хасинто стал на себя не похож, и мне было горько, ведь я-то знал всю его жизнь. А матросы понять не могли, что с ним приключилось. Томасу он сказал, что просто стыд проплавать столько лет и не знать, при каком ветре поднимать, а при каком убирать парус на бизань-мачте. И когда Кристино так просто спросил, много ли каждый из нас заработает в это плавание, он его очень обидел, сказав, что никогда на чужое добро не зарился.

В общем, шкипера нашего было не узнать: ко всем придирался, чуть что — из себя выходил. На третий день и меня разругал на чем свет стоит. Я понял: объясняться с ним бесполезно — и с досады обрушился на самое зло:

— Похоже, вы и не знаете, что натворили с этими вашими мертвыми звездами! Какого только черта взяли мы вас на борт!

Тот растерялся, побледнел, смотрит на меня, ничего не понимая, а я уж выдал ему все сразу:

— Что вы знаете о Хасинто? Я-то вырос вместе с ним. Много мы чего в жизни хлебнули. Хасинто сына потерял, единственного сына двадцати лет от роду. А вы у него последнее отняли, его звезду! — И, махнув рукой, я отошел.

Никогда не знаешь, могут ли поправить дело твои слова или хоть немного помочь этому. В то же утро я собирался вылезти из люка, но сразу остановился и спрятал голову, — на палубе стоял Хасинто и слушал нашего ученого.

— Знаете, шкипер, если умирает одна звезда, то ведь нарождается и новая или доходит луч рожденной раньше. Это все тот же закон движения света.

Я посмотрел Хасинто прямо в глаза. Они снова блестели, как раньше, и на другой день и во все остальные дни он был прежним Хасинто: человеком добрым, доверчивым, охочим до ученых рассуждений. Как знать, может, и сейчас плавает он под своей любимой звездой.

Рассказчик снова умолк, но все мы уже были не такими, как раньше.

У дочерей Канора загорелся в глазах огонек непокорства. Касадо Соло искал, с кем бы поговорить. Гуляку Этиликона больше не мучили его видения. Архилес Арубио опротивел самому себе. Сеганио страдал от запаха лилий. Тумуло втайне стыдился своего толстого бумажника. Тупо взволновался, хотя и не понял ни слова. У Акосорио глаза были на мокром месте. Таблада загрустил. Только Эпифания по-прежнему разглядывала свои натруженные руки, и только Семула улыбался. Верный себе.

Но во всем этом не было ничего невероятного. Нет, то, чего я не могу ни понять, ни простить им всем и самому себе, было другое — неизбежное, неотвратимое. Едва пришелец встал и, не произнеся больше ни слова, вышел за двери в ночную тьму, все мы последовали за ним.

Мы оставили Косме одного, одного в этой комнате, где мерцали свечи, боролись запахи роз и лилий, сидела муха на стекле гробовой крышки. Вот этого я не понимаю и не пойму никогда.

1972.

Франсиска и Смерть

(Перевод Н. Бутыриной)

— Бог в помощь, добрые люди, — сказала Смерть, но никто не узнал ее.

Еще бы! Ведь Парка спрятала свои длинные, заплетенные в косу волосы под шляпу, желтые, костлявые руки засунула в карманы.

— Если вас не затруднит, не скажете ли вы мне, где живет сеньора Франсиска?

— Почему же нет, — ответили ей.

В дверях дома появился крестьянин и показал вдаль заскорузлым пальцем:

— Во-он бамбук качается под ветром. Видите? Там на холм дорога идет. Дом ее на самом верху.

«Дело сделано», — подумала Смерть и, поблагодарив, зашагала дальше, а утро, надо сказать, было ясное, — небо почти безоблачное, и голубизна его вся словно пропитана светом.

Смерть глянула на часы и увидела, что уже семь. В ее списке оставалась одна сеньора Франсиска, назначенная на час с четвертью пополудни.

— Всего один клиент. Недурно, — сказала Смерть, довольная, что скоро можно будет отдохнуть, и свернула на дорогу, пролегавшую среди бурно разросшихся ромерильо и росянки.

Стоял май, и после обильно выпавших дождей в земле не осталось такого зернышка, такого корешка, которые не выбросили бы ростков навстречу солнцу. Побеги сейб напоминали самое настоящее красное дерево, только прозрачное. Кора на стволе гуаябо местами полопалась, обнажив чистую плоть древесины. Среди густой поросли тростника не виднелось ни одного желтого листочка. Все зеленело — от земли до самого неба, и аромат жизни поднимался от цветов высоко-высоко.

Само собой разумеется, что Смерть зажала себе нос. Понятно также, что она и взглядом не подарила ни гнездо на ветке дерева, ни пчелу на цветке. Что поделаешь! Смерть была здесь всего лишь прохожей, царство ее находилось не тут.

Вот так шла она и шла по дороге, пока не пришла к дому Франсиски.

— Будьте так добры, позовите мне Панчиту [36], — вкрадчивым голосом попросила Смерть.

— А бабушка еще затемно ушла, — ответила внучка.

Она заметно испугалась, хотя Парка все еще прятала косу под шляпой, а руки в карманах.

— Когда же она вернется?

— Кто ее знает? — вступила в разговор мать девочки. — Как с делами управится. Она в поле работает.

Смерть закусила губу. Не очень-то хотелось ей скитаться без конца по этому прекрасному и чужому миру.

— Ну и жарища! Не позволите ли мне обождать ее тут?

— Сделайте милость. Мы каждому гостю рады. Только, может статься, она до вечера не придет, а то и до самой ночи.

— Вот незадача! — подумала Смерть. — Как бы мне на пятичасовой поезд не опоздать. Нет, уж лучше пойду поищу ее. И сказала вслух:

— А где точно она сейчас может быть?

— С утра-то корову доить ходила, а теперь, должно, маис сеет.