Мой дядя - чиновник

Примерно в семь часов вечера из кухни поочерёдно ни на йоту не отступая от заведённого порядка, начинали выносить огромные блюда, украшенные на редкость симметрично и с соблюдением всех строгих правил кулинарного искусства. Блюда водружались на специальный подъёмный стол и торжественно возносились наверх под рачительным взглядом главного повара, просто поваров и поварят. На втором этаже блюда попадали в руки лакеев. Последние с осторожностью кормилицы, берущей на руки новорождённого, доставляли их в столовую, где стоял огромный стол кувертов на двадцать, а то и больше. Граф был поклонником русской манеры подавать на стол, ибо она позволяет есть спокойно и неторопливо. Многие придерживались на этот счёт иного мнения. Например, сеньор каноник Перес, неизменный сотрапезник графа, полагал, что нет зрелища прекраснее и полезнее, чем стол, ломящийся от яств, ибо тогда всё стоящее на нём выглядит до того аппетитно, что глаза и те вкушают пищу. Эту точку зрения разделяли судья Н…, сеньор полковник А… и журналист X…, бывшие, как и каноник, завсегдатаями дома Армандесов и не пропускавшие ни одного обеда у графа. Это давало дону Ковео основание с гордостью и во всеуслышанье заявлять, что в его пирах принимают участие церковь, армия, правосудие и пресса.

Клотильда садилась за стол напротив супруга, рядом с сеньором каноником, который, когда наступал черёд десерта, глядел на неё таким отечески умилённым взглядом, что по его красным и толстым щекам вот-вот готовы были покатиться крупные горячие слёзы.

Остальные гости рассаживались по своему усмотрению и в течение всего обеда болтали и хвастались друг перед другом, то вспоминая о былых путешествиях, приключениях и военной службе, то цитируя на память знаменитых поэтов и прозаиков, отрывки из которых наспех заучивали утром того же дня с целью поразить учёностью если уж не всех собравшихся, то, по крайней мере, тех, кто окажется рядом.

Состязание длилось бесконечно: каждому хотелось перещеголять другого. В конце концов взаимные симпатии и антипатии гостей стали настолько сильны, что в иные дни трапеза походила на настоящее вавилонское столпотворение. Ежесекундно могла вспыхнуть ссора или перебранка, и лишь уважение к превосходительному сеньору графу Ковео и его дому несколько охлаждало воинственный пыл спорщиков.

Каноник и судья, чью редкую одарённость, уступавшую лишь талантам графа, никто не осмеливался ставить под сомнение, самодовольно улыбались с видом учителей, наблюдающих, с каким упорством защищаются их ученики и как хорошо они усвоили всё, что с таким трудом вбито им в голову.

Никто не дерзал спорить с ними и уж подавно возражать против выносимых ими окончательных суждений, ибо они были верховными судьями во всех вопросах. Разумеется, прежде чем вынести решение, они советовались с графом, но тот не произносил в ответ ни слова, а лишь улыбался или хмурил брови и бормотал:

— О да, я присоединяюсь к вашему мнению, сеньор каноник… Я согласен с вами, сеньор судья, Мне нравится ваша точка зрения, сеньор журналист…

Дон Матео втайне возмущался, что с его суждениями давно уже никто не считается, хотя он — бывший наставник сеньора графа, этого светила учёности, которое открывало рот лишь затем, чтобы сказать очередную глупость, и мнение которого, несмотря на это, безоговорочно разделяли все собравшиеся. Единственным, кто осмеливался возражать против приговоров каноника и судьи, был именно дон Матео, однако он каждый раз терпел неудачу, так как судья недовольно прерывал его:

— Ба, ба, ба!

А каноник изображал на своём широком, пышущем здоровьем — кровь с молоком! — лице сострадание и, высокомерно оглядывая тощую долговязую фигуру бывшего учителя, раздражённо бросал:

— Замолчи те, сын мой, в этом вы ничего не смыслите!

И тут же приводил по-латыни какой-нибудь длинный стих из Евангелия от Луки или Марка, не имевший никакого отношения к тому, о чём шла речь. Тем не менее это действовало на дона Матео, и он смиренно сознавался:

— О, что касается латинских авторов, сеньор каноник, то тут я не смею спорить — ваше преподобие весьма сведуще в этой области.

Тогда каноник под внимательными взорами сотрапезников поднимался с места, трепал дона Матео по плечу, счастливо улыбался и, упиваясь победой над бывшим учителем, повторял:

— Итак, вы сдаётесь, не правда ли?

Такие сцены разыгрывались почти ежедневно.

Клотильда обычно скучала. Но тщеславие её было удовлетворено: она сидела среди мудрых государственных мужей, чьи имена неизменно упоминались в правительственных газетах с похвалами, а в оппозиционных — с насмешками и упрёками.

Как-то журналист и полковник, будучи в игривом настроении, предложили хозяевам приглашать к обеду дам, что сделало бы дружеские встречи в этом доме менее однообразными и ещё более приятными.

— Как прикажете вас понимать?

— Это несерьёзно: присутствие дам помешает нам обсуждать те важные проблемы, которыми мы заняты.

— Допустить сюда женщин!

— Какой вздор! — наперебой загалдели в праведном гневе каноник и судья.

Те, кто внёс предложение, настойчиво пытались склонить обоих толстяков на свою сторону, но это им не удалось, несмотря на усиленную поддержку большинства присутствующих.

Вечно печальный и почти совершенно забытый дон Тибурсио, устав от постоянных унижений, уже не садился за стол с гостями, а обедал отдельно. После обеда он спешил к донье Луисе, чтобы поговорить с ней о делах, — иными словами, о сахаре — главном источнике её доходов. А дела эти, надо сказать, шли из рук вон плохо.

Бедная сеньора боялась умереть в одиночестве, что могло случиться каждый день, так как во время обеда и ужина Клотильда и граф, занимаясь гостями, оставляли её одну часа на три и даже дольше. Клотильде хотелось почаще заглядывать к матери, но сеньор супруг как-то раз с большим неудовольствием разъяснил ей, что подобное поведение противоречит правилам, принятым в свете.

После обеда часть приглашённых отправлялась бродить по широким коридорам графского дома, покуривая на свободе превосходные сигары: ими щедро оделял графа богатый табачный фабрикант, также один из завсегдатаев пиршеств у дона Ковео.

Избранное меньшинство, в том числе судья, каноник, полковник, фабрикант и журналист, усаживалось в большие кресла, стоявшие перед широкими балконными окнами. Вдалеке, среди туч, высился купол церкви Урсулинок, чьи мрачные контуры ярко освещало ночное светило. Сеньоры смотрели на луну и предавались грусти, которую при виде торжественных картин природы испытывает даже самая бесчувственная тварь. У этих же сеньоров меланхолия усугублялась глубокой разнеженностью, которая обычно охватывает чревоугодников после плотного обеда, обильно орошённого бесчисленными глотками изысканных и разнообразных вин.

Так они и просиживали долгие часы перед окном, вдыхая ночную прохладу. С умилением они наблюдали, как уменьшается луна, всё выше поднимаясь по небосклону.

Молчаливые, сонные, они не обменивались пи единой фразой, словно люди, которым незачем говорить, чтобы доказать свою учёность, поскольку она достаточно известна всем.

Иногда за спинами этих важных господ раздавалась музыка — то Клотильда начинала играть печальные, сладостные и тихие мелодии, особенно нравившиеся донье Луисе. Каноник, растроганный больше других то ли по причине переполненного желудка, то ли действительно расчувствовавшись, подносил платок к глазам и утирал слёзы.

Примерно в половине одиннадцатого, когда большинство гостей уже расходилось, начинался ломбер и другие карточные игры. Далеко за полночь до спальни больной, раздражённой и утратившей сон доньи Луисы всё ещё доносилось шлёпанье карт, приглушённый шум разговоров, сдержанный смех, возгласы игроков и замечания сеньора каноника. Его сочный бас раздавался в тишине и спокойствии ночи, словно торжественные звуки церковного органа.

Расставаясь под утро, гости хлопали друг друга по плечу, и каждый советовал остальным непременно вечером снова явиться сюда.