Живущие в подполье

Озорио, который издали чуял измену и надвигающуюся бурю, вероятно, счел, что пора вмешаться. Теперь он не вылезал из кафе, на его высоком лбу залегли глубокие морщины, воспаленные веки опухли, он то и дело отвечал на заискивающие приветствия тех, кого беспокоил его суровый вид, не предвещавший ничего хорошего. Как-то Озорио появился на собрании кружка Васко. Его там ждали. Арминдо Серра, возвратившийся из Парижа, рассказывал о своей поездке:

- Я ходил слушать Сартра. Что за чудовище, друзья мои! Если б вы его видели! Я заметил, что он косит, и был в таком смятении, что упал на лестнице в амфитеатре.

- Надо было крепче держаться за перила, - проворчал Озорио.

Поэтесса Алда, пышногрудая дуреха, которая являлась на литературные вечера, когда ее выпроваживали из других мест или когда хотела с помощью Сантьяго Фариа повлиять на какого-нибудь издателя, не нашла в этом ничего остроумного: она пришла сюда с определенной целью и желала добиться ее как можно скорей. Забавные рассказы Арминдо Серры, как и надменно-снисходительный вид Озорио, раздражали ее, поэтому она бесцеремонно оборвала разговор:

- Прекратите паясничать. - И тут же, без всякого перехода, обратилась к Сантьяго Фариа: - Вы не могли бы достать мне переводы? Я совсем на мели.

- Сколько раз я тебе должен напоминать, Алда, что в издательствах сотрудничают постоянные переводчики?

- Но они сотрудничали там еще до того, как я родилась. - И вдруг, будто в припадке безумия, она вскочила, прокричала: - Любовь - это состояние души. Она не цель и не средство. А теперь посмотрим, как вы это переварите.

И удалилась, точно ураган, который неожиданно врывается в комнату, все переворачивает вверх дном и улетает, оставив после себя разрушение.

Лишь через несколько минут они пришли в себя. Серра раскрыл рот от изумления: "Да она совсем помешалась!" - и не испытывал ни малейшей охоты рассказывать, как прежде намеревался, о живописи Матье, о том, как Париж не знал, осуждать или приветствовать его рекламные афиши для "Эр Франс". Все понимали, что Озорио уже готов задать вопрос, которого ждал каждый, и что молчание для него как нельзя кстати, однако его опередил Релвас:

- А что вы скажете об этих фашистах от искусства?.. - и, не дожидаясь ответа, он поспешил уверить присутствующих, что ему по плечу любое геройство: - Подложить бы бомбу в здание Академии и покончить со всей их породой!

Заметив усмешку Озорио, которая недвусмысленно говорила о презрении к его отчаянному, но безрассудному порыву, Релвас умолк, углубившись в свои мысли, и продолжал кивать головой, точно марионетка, когда ее дергают за веревочку и она без конца соглашается с тем, что никому не известно и о чем никогда не скажет.

В голове у Озорио и в самом деле созрел план. Но он предпочитал, чтобы сначала высказались другие, хотя и не скрывал, что придает событиям большое значение. Озорио не пощадил даже Сантьяго Фариа, превозносимого собратьями по перу как образец гражданственности.

- А что предлагает наша славная столичная литература? Любопытно было бы послушать.

Сантьяго Фариа грыз трубку, в его светлых глазах сверкали искорки затаенного гнева, и казалось, сейчас он повторит одно из своих любимых изречений: "Всегда ненавидят тех, кто достиг того, чего мы сами хотели бы достичь" или "Когда человек приобретает известность, он становится врагом для своих друзей", - тем не менее он сказал с кажущейся доброжелательностью:

- Что я предлагаю? Почти ничего и почти все: твердость и благоразумие.

- Благоразумие? Этим меня каждый день пичкают за обедом. И знаешь почему? Чтобы я им пресытился.

Надоел этот Озорио со своим бессмысленным подстрекательством. Только Релвас, уже забывший о его оскорбительной усмешке, ликовал. Наконец настал черед Васко:

- А ты что думаешь?

Суровость Васко уважали. Даже Озорио, обращаясь к нему, сбавил тон, и Пауло Релвас приготовился слушать, опершись подбородком на руки.

- Я думаю, надо действовать.

- И у тебя есть какая-нибудь идея?

- В идеях, к тому же захватывающих, у нас недостатка не ощущается. Таков уж наш темперамент онанистов.

Васко понимал, что этой фразой захлопнул перед Озорио дверь. И вдруг отчетливо представил себе, что это не фраза, не пустые слова, что главное не в том, чтобы срочно найти противоядие от озлобленности Озорио. Просто он откровенно высказал свою точку зрения и хотел, чтобы эту его искренность поддержали, чтобы она пошла на пользу делу. Поэтому непонятное молчание Озорио, который вдруг поник, задело и разочаровало его.

Слышно было, как в зубах Релваса, решившего подкрепиться, хрустят косточки молодого петуха. По тому, как вилка его замерла в воздухе, Васко догадался, что журналист придумывает ход, чтобы всезнающий Озорио не обвинил его в глупом бахвальстве. Все еще держа вилку над останками петуха, с таинственным видом Релвас поведал о трех друзьях, которые скрываются в ожидании, когда можно будет перейти границу. А пограничная зона кишит агентами тайной полиции, перейти границу можно, лишь воспользовавшись эмиграцией крестьян.

- Обязательно нужен предлог? - удивился Сантьяго Фариа, взгляд его снова стал спокойным и прозрачным, словно вода в ручье, он не мог упустить случая придраться к Релвасу.

- Предлог лучше, чем ничего...

Крестьянам удавалось пересечь границу, ведь нищета успевает далеко уйти, прежде чем ее заметят, и в сети полиции попадали другие. Требовались деньги и смелый опытный проводник, который переправил бы друзей Релваса через границу вместе с крестьянами.

- Начнем, разумеется, с денег, - едко заметил журналист.

Это относилось к Васко и Малафайе, "капиталистам" кружка, а также к Сантьяго Фариа, у которого только что вышла в свет еще одна книга; правда, Релвас не осмелился нанести удар открыто; некоторое время Васко внимательно наблюдал за собеседниками, особенно за настороженным и насмешливым Озорио, и едва выскочка Релвас умолк, с надменным видом обратился к нему:

- Лучше начнем с проводника. Может быть, вы возьметесь?

- Я?! - изумленный Релвас, зажав вилку в руке, ударил себя в грудь. Что это за шутки?