Принцесса Бландина

стол. Входит Родерих.

Родерих.

Ужель то я? И жив? И вижу свет?

Куда, куда влечет меня безумство

Любви поруганной? Ужель еще не сброшен

Постылой жизни гнет? Ужель терзают

По-прежнему меня шипы страданья?

Так пусть же здесь любовный мой недуг

Исторгнется на волю стоном муки,

От коего сам воздух содрогнется,

Умолкнет шелест листьев, звон ручьев,

И все замрет! Пусть гибнет все живое

Там, где любви страдание живет!

Я буду звать Бландину - криком, ревом,

Пусть громовым ударом разобьется

Мой зов о стены этих черных скал,

И потревожит сон их вековечный,

И гулким эхом пророкочет в них!

Бландина! - Словно смерть сама звучит

В том имени насмешницы коварной,

Врагини чувств, убивицы любви!

Пусть даже соловьи, любви певцы,

С ветвей безлистных падают, как камни,

Едва коснется их дыханьем стужи

То имя смертоносное - Бландина!

Унылой тенью

В уединенье

Влеком тоскою

Любовной муки,

И боль разлуки

Всегда со мною.

Не знаю сна,

Одна она

Мой взор туманит,

Мне сердце ранит.

О, как, скажи мне, тебя забыть,

Коль не могу я ни есть, ни пить?

Цветам и листьям пою, скорбя,

О том, как всюду ищу тебя,

Мой голос тихий, едва дыша,

Уже слабеет,

Иссохла в муке моя душа

И каменеет.

Не оскорблю язык питьем и пищей,

Пусть только боль страданью жизнь дает,

Покуда на любовном пепелище

Душа поэта вовсе не умрет.

Вороний грай и гулкий крик совиный,

Пугая путника в ночной тиши,

Оплачут эту скорбную кончину

Израненной, измученной души.

Но роковою, безутешной тенью

Она восстанет, посетив в ночи

Жестокосердной девы сновиденья,

И к злому сердцу подберет ключи.

И вот тогда любовью безысходной

Воспламенится дева в свой черед:

Страстей убитых саркофаг холодный

Горючими слезами обольет!

О, как пронзает

Мука предсмертная

Кровоточивую грудь!

Сладость безумия,

Боли терзание,

В Оркус мерцающий путь!

Где ты, Бландина?

О, смерти дыхание!

Где ты, Бландина?

О, содрогание!

Где ты, Бландина?

О, мстительная ярость!

О, яростная месть!

О!.. Просто ума не приложу, куда подевался Труффальдино с завтраком. Если мне сейчас же не подадут чего-нибудь существенного на зубок, я и вправду могу ноги протянуть. Труффальдино! Эй, Труффальдино!

Запуганный Труффальдино боязливо выглядывает из кустов.

Похоже, он вообще сегодня про меня забыл? Только этого не хватало! Я столь плодотворно предавался утреннему отчаянию, что просто умираю от голода и жажды. Труффальдино! Эй, Труффальдино!

Труффальдино (с бутылью вина в оплетке и накрытой кастрюлькой осторожно выходит из кустарника). Вы позволите, мой господин? Смею ли я прервать вдохновенное неистовство вашего отчаяния?

Родерих. Ты же слышишь, я тебя зову. Время завтракать.

Труффальдино. Но вчера, когда я в этот же час осмелился встрять, как говорится, поперек стихов вашего сиятельства, вы соизволили за это рвение, столь повлиявшее на ваше вдохновение, надавать мне таких тумаков, что я подумал, может, и сегодня тоже...

Родерих. Дурак! Пора бы тебе научиться по настроению моих стихов определять, когда духовный голод сливается в них с физическим! Подавай завтрак!

Труффальдино (накрывает каменный стол салфеткой, ставит на него кастрюльку, бутылку вина, бокал и прочее). Господин придворный повар приготовил сегодня замечательные отбивные в подливкой из анчоусов, он говорит, что для поэта-отшельника это самое подходящее подкрепление сил, равно как и мадера.

Родерих. И он прав! Превосходно укрепляет дух, особенно после столь безутешного отчаяния. (Ест и пьет с большим аппетитом.)

Труффальдино. И как долго ваша милость намеревается пробыть в этой дикой, жуткой местности, удалившись от людского общества?

Родерих. Покуда продержится мое отчаяние и хорошая погода.

Труффальдино. Оно и впрямь - место для уединения вполне благоприятное: не слишком далеко, и замок принцессы под боком, да и оборудовано все очень удобно, и столик тут же, сразу можно и накрывать. Скалы, гроты, водичка плещется. Одно только нехорошо, ваша милость, - что вы так напрочь удалились от мира.

Родерих. Поэты любят уединение, а потому в летнее время охотно избирают себе местом пребывания поместья, парки, зоологические сады и тому подобные укромные уголки.

Поэт - он сам себе бескрайний мир,

Что осиян души его зерцалом,

Чей чистый блеск шлифует вдохновенье. В этой отшельнической пустыне я живу всецело божественным озарением моей любви, моей боли, моего безумия и могу быть твердо уверен, что до пяти часов пополудни, покуда не появятся первые гуляющие, никто не потревожит мой покой.

Бландина! Ангел! Дивное томленье

Пронзает грудь! Волшебное стремленье

Влечет меня в заоблачную высь!

Явись мне, дева, о, явись! Явись! (Пьет вино.) Мадера, кстати, могла бы быть и получше, никакой крепости, никакого духа! Отбивные были ничего, но в подливке горчицы маловато и уксуса тоже. При случае не забудь сказать придворному повару, что я люблю подливку поострее.

Труффальдино (в сторону). Какой дивный, чтобы не сказать диковинный, у меня хозяин - господин Родерих! Сетует на отвергнутую любовь, боль разлуки, смертную тоску и отчаяние - а у самого такой аппетит, что у меня просто слюнки текут, едва увижу, как он уписывает! Принцесса Бландина не сходит у него с языка, но при этом подавай ему еще горчицу и уксус.

Родерих. Что ты там бормочешь, Труффальдино?

Труффальдино. Да так, ничего, ваша милость, право, ничего, ерунду всякую, достойную лишь того, чтобы болтать ее в кусты, которые все стерпят.

Родерих. А я желаю это знать!

Труффальдино. Так ведь сорвалось - что глаз увидел, то язык и сболтнул. Только...

Родерих. Кончай нести всякий вздор! Говори, что ты там шептал за моей спиной?

Труффальдино (беспрерывно кланяясь). Ежели вашей милости так заблагорассудилось, то я, конечно, со всем моим всепокорнейшим удовольствием, - если, разумеется, не шибко и при надлежащем растирании соответствующих частей, - то есть, я хочу сказать, если ваша милость насчет пинков и колотушек, дабы отвлечься от сочинения стихов, когда ваша милость почувствуют в этом деле некоторую вялость...