Мост через Жальпе (Новеллы и повести)

Человек за столом нервничал, ерзал, все поглядывал, отводя глаза от голубой бумажки, в окно, где, держа в одной руке удочку, нетерпеливо сигналил, сидя в машине, его приятель.

— Дрянь! — сердито сказал человек и сделал шаг; черные, хорошо начищенные сапоги блестели. — Знаете, куда вы эту бумажку можете сунуть?

Сын, хоть и не очень-то большой, разинул было рот, но вдруг забыл нужное слово и жалобно уставился на дядю, который должен был его выручить. Но дядя был кротким человеком. Много лет он прослужил у клайпедского немца (фамилия этого немца была, кажется, Шикиданс) — скупал вместе с ним в окрестных селах лошадей и потом гнал их в Латвию или еще куда-то; дядя привык повиноваться Шикидансу, вот и теперь кивками подтвердил, что бумага и впрямь не ахти что, теперь и он, дядя, это видит, — нужна бумага получше.

— Хорошо, товарищ… — дядя собирался добавить еще какое-то слово, но не добавил, только, прищурясь, поглядел на человека за столом. — Хорошо… Будем искать другую, только извольте сказать, где нам эту справку получить?

Сын бросился к столу, подскочил — неожиданно и нагло, потому что человек сделал шаг назад, поднимая руку, словно защищался от удара.

— Отцу совсем худо… Плохо, плохо… — добавил по-русски. — Или вы думаете, что мы с дядей выдумываем, что сами эту бумагу написали? Печать, видите, есть, подпись — тоже! Не выдадут же здоровому человеку…

Человек, может, не все понял, хотел было обратиться к оторопевшему, растерянному дяде, чтоб тот перевел, о чем говорит мальчик, но дяде уже почудилось, что Шикиданс огрел плеткой лошадь, и теперь надо держать поводья изо всех сил. Дядя уже стал как бы сообщником этого человека за столом. Рассердившись, посмотрел он на племянника, потом на человека, покачал головой, намекая, что ребенок — всего лишь ребенок, не все он разумеет.

— Ладно, ладно, все обойдется, завтра привезите с собой отца в районную амбулаторию, пускай все врачи проверят, составят бумагу, подпишутся, поставят круглую печать — у фельдшера только треугольная. Получите справку по всем правилам, и тогда попробуем дать телеграмму.

Вот чем кончилась вчера их поездка. Выйдя из кабинета, оба молчали, дядя попытался было разрядить не совсем хорошую обстановку, но мальчик с ним попрощался, не поехал даже на грузовике, топал пешком пятнадцать километров, жалко было денег, этому гаду, сельскому коновалу, сунул целый червонец, чтоб только написал, чтоб не пришлось возить отца в райцентр, ведь все время его лечил, знает, какое у отца здоровье. Написал!.. Будто не знал, что с такой бумажкой в районе шиш возьмешь, что их такой бумажкой не разжалобишь? Знал! Да чтоб он сгорел!..

Сегодня утром выехали спозаранку, не просил дядиной помощи, сам управится. Еще раз перепробовал, подтянул упряжь, проверил все ремешки, чтоб покрепче держали телегу, чтоб поменьше трясло, ведь у отца не очень-то ладно со здоровьем — вспучился живот, отекли ноги, а на той неделе приехавший на велосипеде из другого села доктор-самоучка (тому тоже сунули червонец) сказал, что у отца сердце не на месте, а пониже сползло.

— Так что же делать? — пугливо спрашивала мать, а сын между тем топтался в сенях и старался не сказать какого-нибудь нехорошего слова этому самоучке.

— Выпишу лекарство, доставайте побыстрее, должен пойти на поправку, хотя нового сердца не вставишь. — Он прибавил еще какое-то неясное словцо, какой-то миокард, что ли.

Отец садится с трудом, его поддерживают сын и поседевшая жена, сын подбивает еще охапку не совсем просохшего клевера — тоже с вечера накосил — и они трогаются в путь. Сын держит вожжи натянутыми, даже руки немеют от напряжения, мать остается во дворе, поросшем травкой-лапчаткой — стоит себе маленькая, со сложенными на животе руками, пожалуй, какая-то не такая, как всегда. Сын проворно дергает вожжи, поворачивая лошадь то в одну, то в другую сторону, а та скоро и сама догадывается, почему надо так петлять, старается огибать камни, хотя совершенно избежать этого и не удается; мальчик берет вожжи в одну руку, а другой, обхватив костлявого отца, держит, прижимая к себе, приподнимаясь с облучка, чтобы ноги пружинили, чтоб меньше трясло отца, у которого ужасно болит живот.

Шиш приедешь сюда если не первым, то хоть не последним! Народу перед амбулаторией была тьма-тьмущая — старики, дети и женщины лежали под заборами, закусывали крутыми яйцами и даже салом, у некоторых были забинтованы глаза и носы, у иных на перевязи болтались руки. Казалось, сам сатана влетел в толпу и не глядя, яростно бил кого попало, изуродовал лица, вышиб глаза и вывернул ноги, коленкой бил под дых, и теперь все эти люди шатались у подъезда и сидели у заборов, дожидаясь спасения, — оттуда, где хлопала, то и дело открываясь, дверь амбулатории.

Пока у старого, заросшего аиром пруда выпрягли и привязали лошадь, пока доплелись до амбулатории, очередь у регистраторши стала длиннющей, и тогда сын решил встать в нее сам, взяв заплесневелый паспорт отца, а отец, пыхтя и стараясь легче ставить ноги, боясь, что его заденет какой-нибудь торопящийся человек, вышел на двор, присоединяясь к тем, кого исколошматил сатана.

Все было бы сносно, если бы стоявшие впереди люди не заговорили, что на этот день запись окончена. Говорят, запишут еще нескольких, а другим придется явиться завтра.

— Вот этому уж не бывать! — сказал мальчик, когда продвинулся вперед еще на несколько человек. Сказал со злостью и не совсем детским голосом, потому что регистраторша, вспыхнув, спросила:

— Чему это не бывать?

— Чтоб нас записали только на завтра.

— А что такое стряслось? — успокоилась регистраторша, но женщина со впалыми щеками буркнула, что регистраторша только болтает, а у людей от стояния скоро ноги опухнут. Когда записали ее, мальчик сказал:

— Не мне надо. Отец под забором лежит.

— Почему сам не пришел? Надо лично.

— Да он не очень-то может идти, и прошу немедленно его записать!.. — Сын через людей протянул регистраторше паспорт. Очередь загалдела, отталкивая руку мальчика, но рука была сильная, хоть и онемевшая от держания вожжей.

— Откуда ты такой взялся? — кричала другая пожилая женщина, ее руки дрожали, губа тоже, и мальчик пожалел ее. Он сказал:

— Не лез бы без надобности. Отцу срочно нужен доктор, поверьте. Зря бы не толкался.

Может, потому, что эти слова он произнес совершенно спокойно, как взрослый, люди перестали злиться, расступились, и сестричка записала отца.

Когда у двери к доктору перед ним оставались два человека, мальчик вышел во двор амбулатории, отыскал прилегшего у стены отца: галоши с обеих ног свалились, голова склонилась набок — отец дремал. Народу уже поубавилось, многие получили отпущение грехов и разошлись кто куда.

— Уже? — как-то вяло спросил отец, надевая на ногу галошу.

— Два человека осталось.

Отец шел медленно, тяжело, с радостью и страхом; а может, мальчику только так казалось при виде его усталого, какого-то отрешенного лица, его нетвердой походки.

Когда назвали их фамилию, мальчик помог отцу снять китель из домотканины, и отец вошел в кабинет врача в одной сорочке. Ужасно долго пришлось ждать мальчику в коридоре. В кабинет входили все новые больные, а вместе с ними и доктор или сестричка. Когда открывалась дверь, сын видел уложенного на кушетке у стены отца; ноги его были согнуты, и даже отсюда, из коридора, было заметно, какой распухший и посиневший у него живот. Доктор все тискал его, мял и спрашивал: так больно, а так больнее, ну, а вот так? Даже из-за закрытой двери он слышал слова врача, но не слышал ответов отца; в последнее время отец разговаривал очень тихо, и для матери это было знаком, что худо дело.

Когда из кабинета выходил доктор, что мял отца — он и впрямь несколько раз носился неизвестно куда — мальчику хотелось подойти к нему, спросить, что-нибудь узнать, но он все не смел. Какое-то время спустя молодая сестричка вышла из кабинета с какими-то бумажками в руке и спросила, его ли отец там, его ли ждет мальчик.