Мост через Жальпе (Новеллы и повести)

И что же? А вот что: медленно поднимается левая рука Гвильдиса, движется на помощь правой, они уже сжимаются в один кулак, и в этом кулачище пропадает моя крохотная исцарапанная ладонь.

— Так нельзя! Так не договаривались!..

И мне еще удается сказать это так, что Гвильдис понимает, понимает мгновенно, сразу. Может, в его мозгу тоже вспыхнуло белое пятнышко?

Он разжимает кулаки, опускает руки.

Мое белое пятнышко теперь приказывает качать кровь в белые, как бумага, пальцы рук; кровь протекает; кажется, мелкие рыбешки целой стаей тычутся мордочками в онемевшие места, тычутся, тычутся, пальцы уже начинают теплеть и розоветь…

— Черт! — говорит Гвильдис и сплевывает через щербину между зубами. — Черт возьми! В чем дело?

Что еще он может сказать?

А что я могу сказать — не тогда, а сейчас?

Что за штука это белое доброе пятнышко?

Неосознанное постижение!.. Тогда я не очень-то понимал, а сейчас знаю: Гвильдис развивал в нас выдержку, упрямство, сопротивление, закалял волю. Однако четко знаю и другое, и это я хочу подчеркнуть вам, человек без имени и адреса: не только ради этого Гвильдис тискал наши пальцы своей железной рукой.

Н е  т о л ь к о  з а к а л к а  н а ш е й  в о л и  е г о  з а б о т и л а.

Не сомневаясь в вашем тонком умении постигать многое, я хотел бы присовокупить к этому эпизоду несколько слов, тем более что сделать это нетрудно — их продиктовала сама жизнь.

Весной я побывал в своей родной деревне, посетил место, где стоял наш дом, долго глядел на двор, захламленный битым кирпичом, увидел торчащую из земли ржавую железяку, дернул — это был мой детский бурав, выкованный соседом-кузнецом. Перед тем как выйти в люди, я этим буравом провертел не одну дырку — где надо и где не надо… Вытерев бурав о сухую прошлогоднюю траву, продел через его ушко лозу и шел, помахивая им, со страхом чувствуя, как мне в спину вонзаются невидимые глаза былого.

Прошел я довольно далеко, уже появлялись то тут, то там дома из силикатного кирпича, за еще не вырубленными кустами послышалось пение, потом показался незнакомый человек, и я у него спросил:

— Что случилось? Умер кто?

— Гвильдис. Не знали?

Я направился прямо к дому Гвильдиса, все еще держа в руке кусок заржавевшего времени.

Бурав я оставил в сенях.

Гвильдис лежал на той половине избы, где он нас стриг и где на глинобитном полу валялись наши волосы — как шерсть на шерстобойне.

Гвильдис был красив: уже совсем седой (дети аккуратно подстригли его, чего доброго, той самой машинкой, которой он стриг их), щеки у него по-прежнему впалые, скулы торчат, рот скривлен вправо, только карих глаз не видать — придавлены посиневшими веками.

Поверьте, волнуясь, я сделал шаг в сторону, пришлось это сделать, поскольку образок, вставленный в его руки, отбрасывал тень от пламени свечи. Сделал этот шаг и увидел: пальцы правой руки Гвильдиса — я хорошенько пригляделся — пальцы правой руки Гвильдиса — п о ч е р н е л и!..»

ОДИНОКИЙ ХУТОР

Какой тяжкий крест ни взвалило бы на твои плечи время, все равно с определенной минуты наступает эрозия памяти, прошлое начинает блекнуть и отдаляться. Так случается, когда умирает родной человек, когда в первые месяцы ты ни о чем не желаешь думать, кроме этой смерти и всего, что связано с покойным. Трогая или видя его вещи, ты слышишь и его шаги; его слова звучат в ушах, его глаза следят за тобой, каждый хороший или постыдный свой поступок ты видишь глазами этого человека. Он вроде твоей путеводной звезды. Однако сам не замечаешь, с каких именно пор начинаешь его забывать, и наконец с удивлением и испугом вздрагиваешь: господи, сколько времени я его не вспоминал, он перестал быть рядом, он действительно ушел из жизни, его не стало; если и вспоминаешь его, то лишь в прошедшем времени, которое подобно весеннему туману — в нем каждый предмет нереален.

За окном куда-то неслись припорошенные весенней зеленью деревья. Радость захлестывала — его книга будет издана, ему терпеливо и без крика удалось доказать, что к жизни человека нельзя подходить с математической меркой, что человек не укладывается никогда ни в какие определения, сколь бы широкими они ни были. Неизвестное в человеке гораздо интереснее того, что нам о нем известно. Случается, что человек искренне влюбляется в того, кого всем своим существом ненавидел, что он может ненавидеть, даже любя, что под внешней нелепицей таятся мудрость и смысл. И никто в этом ничего не изменит, как бы ни старался. Можно, конечно, запереть истину в некий железный сундук, простодушно надеясь, что из него никогда ничего не вырвется. Что бы ни случилось с ним, сидящим сейчас за рулем, он не сможет примириться с мыслью, что черное — это черное, а белое — белое. Можно наловчиться играть в бильярд, наперед рассчитывая, в какой угол покатится и в какую лузу упадет шар, но, ударив кием человека, не рассчитаешь угол его падения, а тем более не положишь его снова на зеленое сукно, чтоб опять примериться и ударить! Потому что тот, кого ударили, тоже может взяться за палку.

Он вспомнил вдруг детство, жизнь на захолустном хуторе, где по соседству мыкала горе семья, над которой многие потешались, потому что все — от мала до велика — в этом доме говорили не «растс», как в этих местах называли бревно, а «рейстс». Никто больше так не говорил — ни один человек в округе, только они. Разумеется, к ним это слово пристало в качестве прозвища, а однажды глава этой семьи, когда его допекли за выпивкой, даже рассердился:

— Не морочьте голову! Так говорил еще мой дед…

Удивительная тайна человека: каждая черта, каждое слово достаются ему ценой долгого опыта; из поколения в поколение этот опыт приобретает неповторимость, и поэтому так прекрасен (или отвратителен) цветник человечества. Но любая искусственная покраска, даже если пигмент изготовлен в наилучших лабораториях, лишает человека подлинности, и все труднее определить цвет, замешанный когда-то праотцами. Но это еще не означает, что краска пропала — появятся знающие толк реставраторы и определят. Тут у него мелькнула мысль (он даже покраснел): подумалось ему, что в своей книге кое-где он, может, и докопался до этой краски, до живого цвета, хотя многое уже по нескольку раз было перемалевано.

Вспомнился еще один случай из детства. Почему он вспомнил о нем именно сейчас, глядя на желтые одуванчики на лугу? Была ли тут связь с прежними мыслями? Далекая тень, но от того же ствола. В годы его младенчества отец клал печь и приглашал на помощь из другой деревни, из Крамполиса, печника, славный был паренек, беда только, что по ночам почти не мог спать — каждые полчаса ему надо было бегать на двор, хоть он и старался почти ничего не пить. Неловкость царила в доме все то время, пока у них работал паренек. Однажды утром он, сидящий теперь в автомобиле, огибающем желтый от одуванчиков луг, услышал испуганный голос паренька-печника:

— Не сдержался… Что делать-то?

— Дай-ка мне. Вынесу тюфяк за дом, на южную сторону. Там высокий бурьян. Просохнет, — отвечал отец.

И больше ничего. Он не слышал, чтобы мать когда-нибудь обсуждала это с отцом. Да и старший брат посмел вспомнить об этом лет через тридцать. Эта терпимость, эта доброта укрепляют человека настолько, что он и впрямь без всякого лицемерия ценит и уважает других. Со всеми этими «рейстс» и беготней до ветру… Хорошо понимали отец и паренек-печник друг друга, если за завтраком они уже болтали о всякой чепухе и паренек мог от души смеяться!..

Многие просят подвезти. Неловко смотреть на ждущих у автобусных остановок. Вот женщина «голосует» так настойчиво, выбежав на проезжую часть, что нельзя не затормозить.

Колеса скользят по асфальту, женщина подбегает.

— Не в Мяркине?

— Ближе. Не доезжая, сворачиваю.

— Ну хоть до развилки.

— Ладно. Садитесь.

Лицо женщины не старое, красивое и умное, глаза большие. Когда она бежала к машине, он подумал, что ноги могли бы быть и подлиннее. Усевшись, она часто дышала, два раза взлетели черные ее брови.