Грабитель из Шейди-Хилла

В среду был мой день рожденья. Я вспомнил об этом днем, в конторе, и при мысли, что Кристина задумала сюрпризом от меня назвать гостей, я, задохнувшись, вскочил со стула. Потом я решил, что она этого не сделает: но и неизбежные подношения детей представляли собой эмоциональную проблему, на первый взгляд непосильную.

Из конторы я ушел рано и до поезда забежал промочить горло. У Кристины, когда она встретила меня на станции, вид был как будто всем довольный, и я сумел скрыть свою тревогу. Дети, переодетые во все чистое, поздравили меня так горячо, что я не знал, куда деваться от смущения. На обеденном столе были разложены всякие мелкие подарки, по большей части самодельные запонки из пуговиц, блокнот и тому подобное. Мне показалось, что я, если учесть все обстоятельства, не ударил в грязь лицом: я стрельнул хлопушкой, надел бумажный колпак, задул свечки на пироге и поблагодарил ребят, но тут оказалось, что будет еще один подарок, самый главный, и после обеда мне велели побыть дома, а Кристина с детьми куда-то исчезла, потом вернулась Джуни и за руку повела меня в обход дома, туда, где ждали остальные. К задней стене дома была прислонена складная алюминиевая стремянка с привязанным к ней бантом и карточкой. Я вздрогнул, как от удара, и выпалил:

- Как это понимать, черт возьми?

- Мы думали, она тебе нужна, папочка, - сказала Джуни.

- На что она мне нужна? Я что, домушник?

- Слуховые окна, - сказала Джуни, - сетки...

Я повернулся к Кристине.

- Неужели я разговаривал во сне?

- Нет, - сказала Кристина, - во сне ты не разговаривал.

Джуни заплакала.

- Выгребать листья из желобов, - сказал Ронни. Оба мальчика смотрели на меня с укором.

- Согласись, подарок весьма необычный, - сказал я Кристине.

- О господи! - вздохнула она. - Пошли, ребятки, пошли. - И стала подгонять их к веранде.

Я провозился во дворе до полной темноты. Окно во втором этаже засветилось. Джуни все плакала, и Кристина убаюкивала ее песней. Потом она затихла. Я подождал, пока зажегся свет в нашей спальне, и минут через пять после этого поднялся к Кристине. Она сидела перед зеркалом в ночной рубашке, и из глаз ее капали слезы.

- Ты хоть попробуй понять, - сказал я.

- Не могу. Они столько времени копили деньги, чтобы купить тебе эту злосчастную махину.

- Ты не знаешь, как я измучился.

- Если б ты испытал все муки ада, я тебе и то не простила бы. Такое поведение никакими муками не оправдать. Они целую неделю прятали ее в гараже. Они такие милые...

- Я последнее время сам не свой, - сказал я.

- Знаю, можешь мне этого не говорить. Я каждое утро молила бога, поскорее бы ты уехал, а по вечерам страшилась твоего возвращения.

- Неужели уж до того было скверно?

- Было просто ужасно, - сказала она. - Ты кричал на детей, со мной разговаривал безобразно, грубил знакомым, а за спиной говорил про них гадости. Свинство, вот что это такое.

- Хочешь, чтобы я ушел?

- Боже мой, и ты еще спрашиваешь! Я бы хоть вздохнула свободно.

- А как же дети?

- Спроси моего поверенного.

- Ну, тогда я пойду.

Я двинулся по коридору в чулан, где у нас хранится всякое дорожное добро. Вытащив свой чемодан, я обнаружил, что щенок, собственность моих детей, оторвал кожаную обшивку по краю крышки. В поисках другого чемодана я свалил всю стопку себе на голову. Тогда я понес свой чемодан с оторванным краем в спальню.

- Вот, полюбуйся, Кристина, - сказал я. - Щенок отгрыз обшивку у моего чемодана.

Она даже не посмотрела в мою сторону.

- Десять лет, - заорал я, - десять лет я убивал на это хозяйство по двадцать тысяч в год, а когда нужно ехать, у меня даже чемодана приличного нет. У всех есть чемоданы. Даже у кошки есть премиленький дорожный мешок. - Я рывком выдвинул ящик с рубашками, чистых рубашек было только четыре. Вот! - продолжал я орать. - Рубашек на неделю и то не хватит! - Потом собрал кое-какие мелочи, нахлобучил шляпу и вышел из дому. Подумал было взять машину и пошел в гараж взглянуть на нее, но вдруг увидел дощечку "Продается", которая висела на доме давным-давно, когда мы его купили. Я стер с дощечки грязь, нашел гвоздь и камень и, обойдя вокруг дома, прибил дощечку "Продается" к клену у парадного крыльца. А потом пошел на станцию. До нее около мили. Длинная кожаная полоска волочилась за мной по земле, я остановился и попробовал отодрать ее, но ничего не вышло. На станции я узнал, что поезд будет только в четыре часа утра, и решил ждать. Сел на чемодан и прождал пять минут. Потом зашагал домой. На полдороге я увидел Кристину, она шла мне навстречу в свитере, юбке и спортивных туфлях первое, что попалось под руку, лишь бы поскорее, - и мы вместе вернулись домой и легли спать.

В воскресенье я играл в гольф, и хотя игра кончилась поздно, мне захотелось, прежде чем ехать домой, поплавать в клубном бассейне. У бассейна не было никого, кроме Тома Мэйтленда. Том Мэйтленд смуглый, приятной наружности, богатый, но тихий. Видимо, замкнутый. Его жена самая толстая женщина в Шейди-Хилле, его детей никто почему-то не любит, и мне сдается, что он из тех людей, чьи симпатии, дружбы, романы и деловые связи высятся, как замысловатая надстройка - башня из спичек, - на страданиях его юности. Дунь на нее - и она рассыплется. Когда я наплавался, уже почти стемнело, здание клуба было освещено, на веранде, судя по всему, обедали. Мэйтленд сидел на краю бассейна, болтая ногами в ярко-синей воде, пахнущей хлором, как Мертвое море. Я вытерся и, проходя мимо него, спросил, собирается ли он купаться.

- Я не умею плавать, - ответил он. Потом, улыбнувшись мне, устремил взгляд на неподвижную лакированную поверхность бассейна, вписанного в темный пейзаж. - Дома у нас был бассейн, - добавил он, - но мне некогда было купаться, я все время учился играть на скрипке.

Вот вам, пожалуйста, человеку сорок пять лет, миллионер, а плавать не умеет, и едва ли ему часто выпадает случай высказаться так честно, как сейчас. Пока я одевался, у меня в голове - без помощи с моей стороны зародилась идея, что следующими моими жертвами будут Мэйтленды.

Вскоре после этого я как-то проснулся в три часа ночи. Я стал думать о всех неувязках моей жизни - мать одна в Кливленде, параблендеум, - пошел в ванную покурить и вдруг вспомнил, что я умираю от рака легких и вдову с сиротами оставляю без гроша. Я надел синие спортивные туфли и прочее, заглянул в открытые двери детских и вышел на улицу. Было пасмурно. Задними дворами я дошел до угла. Потом пересек улицу и свернул к дому Мэйтлендов, ступая по траве вдоль гравия дороги. Парадная дверь была не заперта, и я вошел, в дом, трясясь от волнения и страха, как тогда у Уорбертонов, и ощущая себя в полумраке бестелесным призраком. Поднялся по лестнице, чутьем угадал спальню хозяев и, услышав ровное дыхание, разглядев на спинке стула пиджак и брюки, потянулся к карману пиджака, но кармана на месте не оказалось. Это вообще был не пиджак, а цветная куртка из болоньи, какие носят дети. В _этих_ брюках не было смысла искать бумажник, не мог мальчишка столько заработать стрижкой газона в отцовском саду. Я поспешно выбрался вон.