Бриллианты Кэботов

Однако вернемся к Кэботам. Безобразная сцена, которую я с таким удовольствием опустил бы или вовсе вычеркнул из памяти, разыгралась в тот вечер, когда Джинева украла бриллианты. Известную роль в ней играют так называемые удобства. С удобствами в городишке, по большей части, обстояло достаточно скромно. В подвале дома находился сортир для кухарки и мусорщика, а на втором этаже - одна-единственная, совмещенная с уборной ванная комната для остальных домочадцев. В иных домах эти ванные были довольно большие, а у Эндикоттов ванная комната была даже с камином. В один прекрасный день миссис Кэбот взбрело в голову объявить ванную комнату своим единоличным владением. Был призван слесарь и в дверь врезан замок. Мистеру Кэботу дозволялось совершать по утрам обтирания, после чего ванная запиралась на ключ, а ключ миссис Кэбот держала у себя в кармане. Мистеру Кэботу, хочешь не хочешь, приходилось довольствоваться ночным горшком, хотя я склонен думать, что он, уроженец южного берега, едва ли сильно тем тяготился. Не исключено даже, что сей сосуд пробуждал в нем приятную тоску о прошлом. Так или иначе, в тот день он поздно вечером сидел на горшке, как вдруг на пороге его комнаты возникла миссис Кэбот. (Муж с женой спали в разных комнатах.)

- Ты будешь закрывать дверь? - завопила она. - Будешь дверь закрывать или нет? Или я обязана по гроб жизни слушать эту мерзость?

Ясно вижу их: оба в ночных рубашках, ее седые как снег волосы заплетены в косицы. Она схватила горшок и выплеснула на мужа его содержимое. Эймос Кэбот вышиб запертую на ключ дверь ванной, вошел туда, помылся, оделся, сложил чемоданчик и зашагал по мосту на восточный берег, к миссис Уоллес.

Там он пробыл три дня, потом вернулся. Во-первых, беспокоился за Молли, а кроме того, живя в таком маленьком городке, он был вынужден соблюдать приличия - как ради себя, так и ради миссис Уоллес. Примерно неделю после этого он жил на два дома, то на восточном берегу, то на западном, а после занемог. На него напала вялость. Утром он до двенадцати не мог заставить себя встать с постели. А когда все-таки одевался и ехал в контору, то не мог высидеть там больше часа. Его смотрел врач, но никакой болезни не обнаружил.

Однажды под вечер миссис Уоллес заметила, как миссис Кэбот выходит из аптеки на восточном берегу. Подождав, пока соперница перейдет через мост, она зашла в аптеку и осведомилась у провизора, часто ли к нему ходит эта покупательница.

- Я и сам удивляюсь, - отвечал он. - Бывать-то она здесь, конечно, бывает, когда плату собирает по квартирам, только я всегда думал, она пользуется той аптекой, другой. А ходит она ко мне за муравьиной отравой иначе говоря, мышьяком. По ее словам, у них на Прибрежной улице житья нет от муравьев, и ничем их не выведешь, кроме как мышьяком. Столько мышьяку набирает, что, видно, и впрямь нет от них житья.

Возможно, миссис Уоллес предостерегла бы Эймоса Кэбота, но больше она его не видела.

Когда его похоронили, она пришла к судье Симмонзу и сказала, что намерена предъявить миссис Кэбот обвинение в убийстве. У аптекаря, безусловно, сохранились изобличающие ее записи о покупках мышьяка.

- Может быть, и сохранились, - сказал судья, - да он их вам не даст. То, что вы затеваете, сопряжено с эксгумацией и затяжным судебным процессом в Барнстебле, а для этого у вас и средства не те, и не та репутация. Шестнадцать лет вы, как мне известно, были ему подругой. Он был прекрасный человек - так не лучше ли вам искать утешение в мысли, что вам столько лет посчастливилось его знать? И еще. Он оставил вам с сыном солидные деньги. Если миссис Кэбот вздумает в отместку оспаривать завещание, вы можете их лишиться.

Я отправился в Луксор повидаться с Джиневой. До Лондона летел на лайнере "Боинг-747". В салоне сидели всего-навсего три пассажира впрочем, как уже было сказано, любители мрачных прорицаний нынче не в чести. Из Каира турбовинтовой двухмоторный самолет на малой высоте понес меня вверх по Пилу. Следы выветривания и размывания так похожи, что чудится, будто Сахару в этих местах по ордеру на обыск, выданному природой, перерыли потоки воды - реки, речки, речушки, ручьи, ручейки... Борозды зыбки и древовидны; разветвляясь, русло мнимой реки принимает очертания дерева, которое пробивается к свету. В Каире, откуда мы вылетали на заре, мы мерзли. В Луксоре, где меня в аэропорту встречала Джинева, стояла жара.

Я был страшно рад, что мы встретились, до того рад, что ничего кругом не замечал, но все-таки заметил, что она растолстела. И не так себе раздалась - в ней было фунтов триста весу. Джинева превратилась в толстуху. Волосы, когда-то ржаные, теперь отливали золотом, зато массачусетский выговор в ее речи оказался неистребим. Здесь, на Верхнем Ниле, он звучал для меня слаще музыки. Муж ее - ныне полковник - стройный, немолодой, состоял в родстве с последним королем Египта. Он держал ресторан на окраине города и жил с женой в уютной квартире над обеденным залом. Полковник был человек с юмором, неглупый - подозреваю, что греховодник, - и очень не дурак выпить. Когда мы ездили в Карнак осматривать храм, наш драгоман запасся в дорогу льдом, тоником и джином. Я прожил у них неделю - преимущественно в храмах и гробницах. Вечера мы проводили в его баре. Пахло войной - в небе кружили самолеты, - и из туристов, кроме меня, был еще только какой-то англичанин, который все вечера просиживал у стойки, изучая свой паспорт. В последний день я всласть наплавался в Ниле - стилем кроль - и меня отвезли в аэропорт, где я расцеловал Джиневу и сказал ей - а вместе с нею и Кэботам - прости.