Голова (Империя - 3)

- Да, я ждал тебя. - Мангольф пошел ему навстречу. - Я хочу знать, что ты против меня замышляешь?

- Я тоже плохо спал, - только и ответил Терра.

Мангольф шарил сумрачно-страдальческим взглядом по лицу друга. Ему все еще слышались слова, сказанные другом вчера: "Я простился с Леей". Что скрывалось за ними, какие признания сестры, какие козни брата?

- Ты угрожал мне, - сказал Мангольф, задерживая взгляд на бровях Терра.

- Вчера мне представилась возможность замолвить за тебя слово перед твоим высоким начальством, и я с радостью воспользовался ею, - вежливо ответил Терра.

- Этого еще недоставало! - простонал Мангольф.

После паузы Терра подтвердил:

- Именно этого. Надеюсь, сам ты не обманываешься насчет истинной причины, почему ты в такую рань, когда спят даже истопники, ждал меня здесь? Мой разговор с глазу на глаз с хозяином дома напрасно беспокоит тебя - он носил чисто отвлеченный характер. Если бы тайному советнику подобало подслушивать, ты бы услышал, что говорил он один.

- Этому я охотно верю. - Мангольф презрительно улыбнулся. - Ты же играл роль повитухи. Должно быть, он продиктовал тебе статью?

- В этом и заключалась вся беседа, - с жаром подтвердил Терра. - Я преклоняюсь перед твоей прозорливостью. Очевидно, ты в самом деле ждал меня здесь только в связи с моей сестрой.

- Ты угрожал мне, - резко и торопливо повторил Мангольф. - Что происходит?

- Кто это может сказать, кроме нее самой? Разве что Толлебен, - глядя исподлобья, невозмутимо ответил Терра.

Мангольф схватился за голову.

- Толлебен? Господи, а он уехал! - Он заметался по комнате как затравленный. Когда он вернулся на прежнее место, в тоне его слышалась уже только мольба: - Она хочет мстить? За то, что мое честолюбие служит ей преградой? Скажи, мне что-нибудь грозит?

- Как тайному советнику?

- Ты вправе глубоко презирать меня, - пробормотал Мангольф, весь сжавшись и покраснев.

- Я уже говорил тебе, что вызвать у меня презрение не так легко. Я иногда тебя ненавижу - объективно, а если люблю, то субъективно.

- Значит, ты жалеешь меня? - И так как Терра не возражал: - Этого я не потерплю.

- А мне, - сказал Терра, - приходится терпеть, что ты мне завидуешь, тайный советник - вечному студенту.

Мангольф стоял, весь похолодев.

- Все может быть... Но обо мне надо говорить долго. - Главный и неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде: что происходит со мной, во мне...

- Пойдем на воздух! - потребовал он.

Выйдя, Терра заметил:

- Как эта терраса изменилась со вчерашнего вечера. Она блистала, точно мраморная, а теперь это крашеные доски.

- Здесь каждый день утрачиваешь иллюзии, а к вечеру они снова возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. - С этими словами Мангольф повел друга по буковой аллее к реке. Они дошли берегом до мостика. Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и сверкает вода между льдинами.

- Меня это точно завораживает, - сказал он с интересом. - Разве могу я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?

Терра тоже попытался одурманить себя. Но ничего не вышло; он отчетливо слышал слова Мангольфа.

- Не будь у меня сна - и сознания, что наша унылая жизнь лишь остановка в ночи...

- Ну, ну! - сказал Терра умиротворяюще.

Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:

- Мне недавно открылось, что я бессмертен...

Терра думал: "Как ему не совестно? Или вся эта комедия имеет целью заставить меня поскорее уехать?" Он грубо захохотал:

- Если так, тогда жизнь не может уязвить тебя всерьез, даже пристыдить тебя никто не может.

Тут Мангольф повернулся к нему.

- Я полон смирения, - сказал он. - Иначе разве я был бы честолюбив?

И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.

- Я не умею унижаться, - выдавил он из себя, - как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель - вовсе не добродетель.

- Но ты испытал унижения?

- Ничего другого я не испытывал! - сказал Терра.

- Разве ты выше других?

- Откуда я знаю, каковы другие?

- Да ну! - презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия той родственной картины мира, которую Мангольф жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба обрели прежний вкус друг к другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. - С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, - заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы. - И вам не мешало бы уважать меня! - заключил он с угрозой.

Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.

- Ужасно! - Со слезами в голосе: - Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, - и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?

- Остерегайся впасть в их ошибку, - шепнул ему духовник. - Ты слишком много презираешь.

- Я! - вскипел Мангольф. - Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!

- Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена{202}, - шепнул духовник.

Мангольф залился безумным смехом.

- Святая Елена - да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади - и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить меня только как видение прошлого, там я едва вспомню и сейчас же забуду о своих разочарованиях, там оставит меня страшное чувство вечно подавляемого порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом деле ничего еще не произошло. Действовать - вот что мучительно.

- Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!