Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

- Вспомните же, сын мой, - прервал его бледный и истерзанный тревогами д'Эгриньи, - вспомните, что накануне назначенного для произнесения обетов дня я предложил вам, как у нас полагается, отказаться от присоединения к нам, оставляя вам при этом полную свободу, так как мы признаем только добровольное вступление в орден.

- Верно, отец мой! - с горечью и тоской отвечал Габриель. - Когда я, разбитый физически и нравственно трехмесячным одиночным заключением, изнуренный всякими испытаниями, сделался неспособным двинуться с места, вы открыли мою келью и сказали мне: "Вставайте и идите, если хотите... вы совершенно свободны"... Увы, я был в эту минуту совершенно обессилен... Единственным желанием моей подавленной и так долго парализуемой души было желание покоя... покоя могилы... В таком-то состоянии я произнес свои невозвратимые обеты и попал в ваши руки как _труп_...

- И до сих пор, дорогой сын, вы ни разу не изменили послушанию трупа, как действительно выразился наш прославленный основатель... потому, что ведь чем безусловнее повиновение, тем оно похвальнее!

После минутного молчания Габриель продолжал:

- Вы всегда скрывали от меня, отец мой, истинные цели вашего ордена... Полное отречение от своей воли требовалось от меня во имя славы Божией... Произнеся обеты, я должен был сделаться в ваших руках послушным, покорным орудием. Но меня предназначали, говорили вы мне, для великого, святого, прекрасного дела... Я вам поверил, отец мой. И как мог я вам не поверить?.. Я ждал... Страшное происшествие изменило мою судьбу... Ужасная болезнь, явившаяся вследствие...

- Сын мой! - прервал его д'Эгриньи. - Напрасно упоминать об этом...

- Простите мне, отец мой, я должен напомнить вам обо всем! Я имею право быть выслушанным, я не хочу умолчать ни об одном из обстоятельств, заставивших меня, наконец, принять то непреклонное решение, о котором я должен вам сообщить...

- Тогда говорите, сын мой! - нахмурив брови, вымолвил аббат д'Эгриньи, как будто страшившийся того, что мог сказать молодой священник, на лице которого бледность сменилась румянцем.

- За шесть месяцев до моего отъезда в Америку, - начал Габриель, опустив глаза, - вы меня предупредили, что предназначаете меня к званию духовника... и... чтобы подготовить меня к этому святому делу... вы дали мне одну книгу...

Габриель снова почувствовал смущение и покраснел еще сильнее. Отец д'Эгриньи едва сдерживал гневное нетерпение.

- Вы дали мне книгу, - с усилием продолжал молодой священник. - В этой книге заключались вопросы, какие духовник может задавать на исповеди юношам... девушкам... замужним женщинам... Боже мой! - воскликнул Габриель, содрогаясь при этом воспоминании. - Я никогда не забуду... этой ужасной минуты... Дело было к вечеру... Я удалился в свою комнату, захватив книгу, написанную, по вашим словам, одним из наших отцов и дополненную одним святым епископом (*15). Полный глубокого уважения, доверия и веры... я раскрыл эту книгу... и сначала не мог ничего понять... Затем... я понял... Меня охватили стыд и ужас... Я был в остолбенении... У меня едва нашлось силы закрыть эту... отвратительную книгу... и я побежал к вам... чтобы винить себя в том, что нечаянно взглянул на эти страницы... которым нет названия... Я убежден был, что вы дали мне эту книгу по ошибке.

- Вспомните же, сын мой, - торжественно заметил д'Эгриньи, - как я вас успокоил. Я сказал вам, что священник, которому в исповедальне приходится выслушивать всякого рода вещи, должен иметь понятие обо всем, должен все знать и все понимать... Наша община поэтому и заставляла молодых дьяконов, священников и семинаристов, - всех, кто готовился идти в духовники, читать этот Compendium как классическое произведение...

- Я вам поверил, отец мой. Привычка к слепому повиновению, неумение анализировать, от чего нас отучила строгая дисциплина, заставили меня упрекать себя за ужас, внушенный мне этой книгой, как за преступление, и, вспомнив ваши слова, я снова унес книгу к себе в комнату и прочел ее. О, отец мой! Какие ужасные вещи узнал я о самых утонченных, разнузданных и преступных ухищрениях разврата! А я был в цвете юных лет... До той поры меня защищали от искушения плоти неведение и Бог... О, какую ночь пришлось мне провести... Какую ночь! По мере того как в глубокой тиши уединения я разбирал, содрогаясь от стыда и ужаса, этот катехизис самого чудовищного, неслыханного, невозможного разврата, по мере того как постыдные картины разнузданной похоти представлялись моему чистому и до той поры целомудренному воображению... вы его знаете... я чувствовал, что мой разум слабеет... Да, он начинал мутиться... Мне захотелось бежать от этой адской книги, и не знаю, что за страшное влияние, что за любопытство удерживали меня, задыхающегося и растерянного, у этих постыдных страниц... Я чувствовал, что умираю от смущения и стыда, но, против воли, щеки у меня пылали и испепеляющий жар струился по венам... И наконец страшные картины привели меня в окончательное смятение... Мне казалось, что я вижу, как все эти развратные видения поднимаются со страниц проклятой книги... Я потерял сознание, стараясь спастись от их палящих объятий...

- Вы грешите, говоря об этой книге таким образом, - строго заметил д'Эгриньи. - Вы сделались жертвой собственного слишком пылкого воображения, какое произвела на вас эта прекрасная книга, вполне безукоризненная и одобренная святой церковью.

- Так что выходит, - с глубокой горечью возразил Габриель, - что я не имею даже права жаловаться на то, что моя невинная и девственная мысль стала навсегда загрязнена знакомством с такими чудовищными вещами, о существовании которых я никогда бы даже не заподозрил? Ведь я убежден, что тот, кто решается на такие мерзости, никогда не пойдет просить отпущения грехов у священника.

- Вы не можете судить о подобных вещах, - резко заметил д'Эгриньи.

- Я больше не упомяну об этом, - сказал Габриель.

Он продолжал:

- После этой ужасной ночи я заболел и долго пролежал больной. Врачи боялись, говорят, за мой рассудок. Когда я пришел в себя... прошлое показалось мне тяжелым сном... Вы объявили, отец мой, что я еще недостаточно созрел для некоторых обязанностей... Тогда я стал умолять вас отпустить меня миссионером в Америку... После долгого сопротивления вы, наконец, согласились... Я уехал... С детства, и в коллеже, и в семинарии, я жил под гнетом, в постоянной зависимости. Благодаря привычке склонять голову и опускать глаза я почти потерял способность смотреть на небо, любоваться красотой природы... Поэтому трудно описать мой глубокий, благоговейный восторг, когда я очутился во время переезда среди величия океана и неба! Мне показалось, что я перешел из глубокого, густого мрака к свету! В первый раз в течение долгих лет я чувствовал свободное биение сердца в груди! В первый раз - я почувствовал себя хозяином своей мысли и осмелился оглянуться на прошлое, как оглядываешься с вершины горы в глубину темной долины... Тогда в моей голове возникли странные сомнения... Я стал допытываться, почему меня так долго лишали свободы воли, не давали возможности мыслить, думать, желать, хотя Господь Бог одарил меня и разумом, и волей, и свободой? Однако я успокаивал себя мыслью, что, может быть, когда-нибудь великая, святая и прекрасная цель того дела, какое мне предназначалось, будет мне открыта и вознаградит меня вполне за послушание и покорность!