Не под пустым небом

И… меня пропустили!

«Какой милый!», «Маленький, а глазища какие огромные!», «Голодный, небось, маленьких часто надо кормить», – покупатели говорили о Мотьке как о человеческом детёныше.

Едем с ним в метро. Напротив – мужчина, смотрит то на Мотьку, то на меня. восклицает удивлённо: «Как же вы похожи друг на друга! Совершенно одинаковое выражение лица. И лицо у вас одно!»

Вечером, перед приходом Валконды, мы уезжали с Мотькой на Курский вокзал. О, Курский вокзал! сколько раз ты давал мне приют!…

А утром, когда Валконда уходила на работу, мы с Мотькой возвращались в Староконюшенный – пить чай и отсыпаться.

Вдруг позвонил Пресман, такой радостный:

– Я нашёл приёмных родителей для твоего котёнка! Это моя бывшая студентка, Людочка, очень славный человек, у них с мужем нет детей, и она с радостью примет твоего Мотьку.

Конечно, жалко расставаться, но другого выхода нет.

Везу Мотьку куда-то на окраину, в новый спальный район…

Двери открыла худенькая, в больших очках, молодая женщина.

– Ой, какое чудо! – радостно воскликнула она. – Неужели это мне?

– Да, это вам.

Она гладила его нежно, а Мотька смотрел на неё умными своими глазищами.

Мы стояли в прихожей. Через раскрытую дверь в комнату был виден накрытый празднично стол.

– Раздевайтесь, проходите, – говорит Людочка.

– Извините, я некстати, вы гостей, видимо, ждёте.

– Так это же я вас жду! Вас и Мотьку!

Она усадила меня за этот длинный стол, уставленный разными яствами, а Мотька, угостившись, пошёл исследовать своё новое жилище…

– Я так благодарна вам! Угощайтесь, пожалуйста! Александр Самуилович сказал, что вы – вегетарианка, так что здесь всё – постное.

Этот шикарный стол – это была её огромная благодарность.

– Только я это всё не съем! – засмеялась я.

И она засмеялась, такая милая и смешная в своих большущих очках, похожа на стрекозу.

– Я так волновалась, пока вас ждала, а когда я волнуюсь, мне нужно что-то делать руками. Обожаю готовить! Хотя я по профессии физик, но поняла, что самая лучшая профессия – быть просто женой. Я каждый вечер готовлю мужу что-то вкусненькое.

И я поняла, что оставляю Мотьку в добрых и надёжных руках.

…А потом Мотька вырос, и его стали звать Матвеем. Это был чудо-кот, почти человек, умный и деликатный, тёплый и верный. Он был любимцем Людочки и её мужа, он украсил собой их жизнь, и ещё много лет Людочка передавала мне через Пресмана приветы и благодарности…

Праздновали Масленицу. У Залетаева. Каптеревы, Пресманы, Владимир Сергеевич и я. Вначале все толпились на кухне и смотрели, как Антонина Самойловна печёт блины, она не допустила до плиты ни меня, ни Людмилу Фёдоровну. А пекла она блины фантастически! Я такого фокуса ещё не видела. Чтобы перевернуть блин, Антонина Самойловна делала лёгкое движение сковородкой, при этом блин подлетал над сковородкой, переворачивался в воздухе и аккуратно укладывался на сковородку другой стороной. Это был высший класс!

А потом был чай, заваренный радушным хозяином дома – Залетаевым, и были восточные легенды, которых он знает великое множество, и рассказы о последней экспедиции в любимую им Среднюю Азию… После чего Владимир Сергеевич устроил показ своей коллекции древних восточных украшений, привезённых им из Туркмении. Сначала он раскладывал их на столе, а потом ему пришла идея показывать их на мне. Я была в алом платье, и на ярком фоне тёмные, с загадочными узорами ожерелья, броши, колье смотрелись просто фантастически! Вообще я не ношу никаких украшений, но то, что Залетаев надевал на меня в тот праздничный, масленичный, сказочный вечер, удивительным легко легло мне на душу. Это были не просто древние женские побрякушки. В них была какая-то тайна и сила… Владимир Сергеевич говорил, что это всё – обереги, символы, каждый рисунок что-то значил, о чём-то говорил богам, о чём-то их просил, что-то им обещал…

– Сестрица, как тебе всё это идёт! – сказал Валерий Всеволодович.

И почудилось мне, что я – это вовсе не я… а древняя женщина из древнего селения среди горячих песков пустыни… и крики верблюдов я услышала… и ощутила влажную тяжесть кувшина с водой на своём плече…

А за окном трещал мороз, на столе стояла горка горячих блинов, и было Прощёное воскресение 1974 года, двадцатый век…

Раннее февральское утро в Староконюшенном. Звонок Залетаева: просит о помощи, умер его отец.

– Вы – единственный человек, к кому я могу обратиться за помощью. Больше не к кому, – говорит он.

– Говорите, Владимир Сергеевич, что я должна сделать.

Несколько дней мы утрясали целый ворох печальных дел… И пока мы были при деле, Владимир Сергеевич держался. Но когда всё уже было позади – и отпевание, и погребение – на него навалилась тоска. Он был единственный сын у родителей и был очень привязан к отцу. Иногда он звонил и просил:

– Пожалуйста, если можете, приезжайте! Я схожу с ума от тоски…

Я приезжала. Он сидел в ворохе фотографий, писем… растерянный, как ребёнок. Ему нужно было кому-то показать эти старые, выцветшие фотографии, зачитать строчки из писем отца к нему, у них была дружба всю жизнь, настоящая дружба, о которой можно только мечтать. Залетаев говорил:

– Отец доверял мне. С детства. Никогда не ущемлял мою свободу. Помню, я был ещё мальчишкой, мы жили тогда на Волге, в Вольске. и я очень увлекался охотой, и он мне купил ружьё, и я бродил с этим ружьём один, по полям и лесам… конечно, они с мамой волновались обо мне… Но отец ни разу не сказал мне: ради нашего спокойствия ты не должен уходить надолго из дома. Нет, никогда он мне так не говорил. Хотя мог бы. Как отец, имел право, тем более, что мама всегда сходила с ума от волнения, от переживаний за меня… она и сейчас сходит с ума от волнений, стоит мне задержаться где-нибудь… Но отец понимал, что мне для моего развития нужна свобода… Он даже называл меня не Володей, а Волей. Он говорил маме: «Воле нужно дать волю!» И я очень благодарен отцу. Но я так редко говорил ему об этом… Говорил, конечно, но теперь кажется, что недостаточно… Они с мамой были неразлучны пятьдесят лет… Отец маму обожал, всю жизнь, просто боготворил… Как она теперь будет без него – не представляю… Нужно съезжаться, перевозить её к себе… но ведь я постоянно в разъездах, в экспедициях… Отказаться от этого – значит, отказаться от смысла жизни… Господи Боже мой, помоги! – он замер перед иконой, сцепив пальцы, по его лицу текли слёзы, и он их не стеснялся.

– А это – моя Катенька, – он протянул фотографию светленькой, востроносенькой девочки лет семи, очень похожей на Владимира Сергеевича. – Димку и Сашу я тоже люблю, но к Катюше совершенно особое чувство. И, конечно, чувство вины… При всей моей любви к моим детям я не смог им стать полноценным отцом. По крайней мере, и мама Димы и мама Кати и Саши дали мне это понять. Бродяга не может быть хорошим отцом. Хотя моя любовь и моя нежность к детям безграничны… особенно тоскую о Катеньке… да и она обо мне тоскует… девочке очень нужен отец.

– Но ведь можно видеться, общаться!

– Ах, если бы! Да, с Димой можно. А к младшим меня не подпускают.

– Это ужасно!

– Это ужасно… А ведь я мог бы им много дать… хотя быть таким отцом, каким был мой отец, мне, увы, не дано…

Я слушала его, и думала о том, что он – ровесник моего отца, и я представила, что где-то далеко мой отец вот так же страдает из-за того, что он не стал мне настоящим отцом…

– А вы пишите своей Кате письма.

– Письма? Но ведь ей их не отдадут!

– А вы всё равно пишите!