Подруги

В открывающем сборник рассказе «Рождественская елка» со всей полнотой обнаруживается способность Уэлдон охватить в пределах «малого» повествования историю целой жизни. Молодость писателя Брайена Смита, человека с подчеркнуто обыденной, «стертой» фамилией, позволяющей предположить распространенность «смитовского» феномена, пришлась на 60-е годы, когда он, подхватив модные бунтарские темы десятилетия, прославился своими нападками на английских буржуа. Но подлинных убеждений у Смита не было и в ту пору. Одна из его случайных подружек метко замечает, что сей милый «левачок» на баррикады не поднимется. Существо Смита и в жизни, и в искусстве — приспособленчество, мимикрия, утрата «корней», которые некогда связывали его с пролетарской средой. Поэтому в 70-е годы, когда пора бунтарства миновала и буржуазия, что аплодировала в театре «разоблачительным» пьесам Смита, настороженно относится к любым проявлениям непокорства, Брайену вновь приходится приспосабливаться к изменившимся вкусам и социальным тенденциям. Модно богатство, моден коммерческий кинематограф, скроенный по голливудской мерке, модны, наконец, поиски «корней», «возвращение к истокам» — и Смит приспосабливается и к этой моде, как ранее к моде на «левизну». Он занят бесплодными переделками чужих киносценариев, хлопочет на телевидении, чувствует, что исписался, и в поисках гармонии с самим собою решает отбыть в провинцию, приобщиться к простому и естественному образу жизни «людей земли». Он женится на деревенской девушке, слепо уверовав в ее чистоту и невинность, в надежде, что она вернет ему утраченные корни. Но женитьба на Линде, хитрой и расчетливой лгунье, оборачивается фарсом, а не идиллией. Новая сельская родня, уродливая, страдающая дурной наследственностью, выкачивающая из Брайена деньги, крайне далека от того спасительного идеала, что рисовался в воображении Смита. Он, правда, остается в глухой провинции, мечтая о пробуждении творческого начала, но весь ход повествования убеждает в обратном — липовый «спаситель общества», лишенный корней сочинитель приспособится в итоге и к этой убогой и пошлой жизни, будет и дальше вместе с женой уничтожать корни живого, как корни рождественской елки, которые в семье Линды окунают в кипяток.

Нравоописательная традиция, развиваемая Уэлдон в рассказе «Рождественская елка» с его полными гротеска картинами жизненного уклада обывателей в провинциальной глухомани, сменяется тонкими психологическими наблюдениями в рассказе «Энджел, воплощенная невинность».

В зеленом Глостершире, в одиноко стоящем загородном доме XVI века, поселяется молодая супружеская чета, восходящая звезда английской живописи Эдвард Холст и его юная жена Энджел, которой, как никому другому, подходит ее имя — «ангел», — настолько она мила, деликатна, застенчива, в ней словно материализовался тот «ангел», о котором вспоминала Уэлдон в связи со статьей В. Вульф. Благополучие семьи солидно подкреплено отцом Энджел, автором популярных детективов. Энджел богата, в финансовом плане не зависит от мужа, которому, к слову сказать, обеспечила «путь наверх», освободив его от необходимости ютиться в нищенской мансарде и думать о хлебе насущном. Однако Энджел не способна убедить себя в том, что «с деньгами женщина свободна». Она строит свою семейную жизнь в соответствии с правилами, которые вызвали бы негодование защитниц женских прав конца 60-х годов: безропотно, по своей воле надевает на себя семейные оковы, выполняя в доме всю грязную работу и тщательно оберегая тишину, необходимую ее молодому гению. Трудов Энджел муж не замечает, а, напротив, придирается к мелочам, грубит. Однако искусственно поддерживаемая Энджел гармония довольно быстро нарушается — она заявляет Эдварду о своем желании стать матерью, ибо для Энджел подлинная любовь лишь та, что находит свое завершение в детях и «превращает секс в любовь». Для Эдварда ребенок — угроза спокойному и устоявшемуся миру, где до сих пор царил он один. Возмущенный упорством жены, Эдвард жестоко избивает ее и вскоре покидает дом. Становится ясно, что патриархальные порядки, основой которых является подчиненное положение женщины в семье, столь же далеки от истинной нравственности, как и старинный дом от уюта и безмятежного покоя — он полон шелестов, стонов, невольно наводящих на мысль о призраках. Уэлдон подводит к выводу о том, что принятие устаревших, отживших свой век правил грозит обесцениванием личности, утратой индивидуальности, одиночеством. Энджел, «воплощенная невинность», перестает ею быть, она покидает старинный особняк, населенный вполне современными фантомами: эгоизмом, жестокостью, непониманием, — чтобы испытать счастье материнства, полноту существования.

Тонкие и проницательные суждения об извечной «женской доле» содержатся и в других рассказах сборника «Наблюдая себя, наблюдаю тебя», лучшие из которых представлены в этой книге советскому читателю.

Во время своего недавнего визита в Советский Союз Ф. Уэлдон рассказывала о подготовленном ею к изданию новом сборнике прозы. Незаурядное мастерство рассказчицы, проявленное Ф. Уэлдон в произведениях «малой формы», предвещает интересную встречу с талантливой писательницей.

Героини Ф. Уэлдон, их социальное бунтарство взяты из самой жизни — отстаивание женщинами духовной независимости в буржуазном обществе, борьба за равноправие в политической и экономической сферах, за раскрепощение в семье для современного женского движения по-прежнему актуальны. В то же время соотечественницы Уэлдон принимают сейчас более деятельное участие в широком демократическом движении за мир и ядерное разоружение. И хотя Уэлдон не упоминает в своих книгах о реальных «выходах» женского движения на современном его этапе, нетрудно все же представить себе лучших ее героинь в лагере английских женщин в Гринэм-Коммон, самоотверженно сражающихся против американского милитаризма.

Н. Конева

Подруги

1

Понимать и прощать. Этому учила меня мама, бедная христианская душа, терпеливая и безответная, — этому завету следовала сама, по этой причине умерла одинокой, в убожестве и забвении. Подметки у ее несчастных тапочек, которые я достала из-под кровати и выкинула, чтобы не позорить ее в глазах похоронщика, прохудились насквозь от услужливого шарканья. Шарк-шарк. Шлеп-пошлеп. Туда-сюда с пыльной тряпкой — вот и жизнь прошла.

В архиве Сомерсет-хауса, где отмечены все наши рождения и смерти, наши свадьбы и наши разводы, хранится свидетельство о рождении, в котором я значусь как Эванс Хлоя, родители — Эванс Гвинет, урожденная Джоунс, и Эванс Дэвид, маляр, проживающие по адресу: 10, Альберт-Виллас, Каледониан-роуд, Лондон, N-1; дата рождения — 20 февраля 1930 года. Эванс Хлоя, пол — женский. Свидетельства о моей смерти там пока еще нет, хотя, роясь в картотеке, заполняющей сегодня эту, как некогда казалось, бесконечную анфиладу георгианских покоев, я вдруг поразилась, обнаружив, что смутно рассчитываю найти его.

Рано или поздно, разумеется, там появится и это свидетельство.

Пойми и прости, говорила мне мать, и я старалась — до изнурения. Мне бы толику злости, чтобы подхлестнула меня, снова вернула к жизни. Да где ее взять, эту злость? Кто мне тут поможет? Друзья? Своих друзей — своих подруг — я, сколько помню себя, только и делала, что понимала и прощала.

Марджори, Грейс и я.

С этими мыслями Хлоя ждала сна; с ними заснула.

2

— Бесцельно ворошить прошлое, — говорит наутро Хлое ее муж Оливер, когда она, присев на край его кровати, смотрит, как он наливает себе кофе из керамического французского кофейника. Сегодня — день, когда в жизни у Хлои произойдут перемены, как они происходят в жизни у тихих людей, то есть знаменуясь сдвигами не столько в поступках, сколько в оценках. Хлое это утро представляется вполне обыденным, если не считать того, что она проснулась с ощущением бодрости, с сознанием, что впервые после смерти матери ей наконец позволено стряхнуть с себя скорбь, и того, что, когда Оливер заявляет, будто прошлое ворошить бесцельно, она самым решительным образом с ним не согласна.