Элиза, или Настоящая жизнь

Если не считать трех часов, когда он выполнял обязанности надзирателя, Люсьен бездельничал. Мари — Луиза этому потворствовала. Ревновала ли она, боялась ли, что он встретится с другими девушками? Своим товаркам она говорила; «Он студент». В доме этому никто больше не верил. Не понимаю, почему мы все трое дрожали от страха, когда он угрожал взяться за первую попавшуюся работу. Не было ли у нас задней мысли, что так он больше в нашей власти, в зависимости от нас? Удалившись от дома, он вырвался бы из наших рук, завел товарищей, друга, новую любовь. Он был так молод, ему и двадцати не сравнялось. Он мог еще учиться, самосовершенствоваться, как он говорил.

В восемь часов бывало еще светло, и Мари — Луиза спускалась по вечерам навстречу Люсьену. Он подходил, брал ее за шею, она вцеплялась рукой в лацкан его куртки, они поднимались вместе. Однажды, случайно, я вышла одновременно с ней. Люсьен запаздывал. Наконец он показался из–за поворота. Ночь была прохладной, ни звезд, ни луны, и в качестве единственного светила — зеленый неон клуба, только что открывшегося на углу нашего тупика. Три парня направлялись к входу. На них падал резкий свет. Когда Люсьен поравнялся с ними, крайний слева взглянул на него и остановился. Люсьен вынул руку из кармана и вяло поздоровался.

— Вот уж не думал тебя здесь встретить, — сказал парень, — сколько лет, сколько зим! Я тебя сразу узнал. Ты тоже в клуб?

Мари — Луиза приблизилась к Люсьену.

Я сразу узнала этого парня по вьющимся длинным волосам. Лицо его в зеленом свете вывески казалось искусственным, как бы наложенным поверх подлинного. Я настороженно следила за Люсьеном, ощущая в себе все, что происходило в нем. Проглоченная обида, годы одиночества, разочарование в друге, рана, которая так и не затянулась, мгновенная мысль о том, кем он мог стать и не стал, унизительность положения, когда нечего сказать, — я пережила все это, как он.

— Добрый вечер, — сказал наконец Люсьен.

Наступило молчание. Я не смела шелохнуться.

— Нет, я не в клуб. Я здесь живу.

Ко мне вернулось дыхание. Здесь, — это была сырая развалюха, заплесневелый коридор, окно с развешанным бельем, здесь — означало: среди неопрятных мужчин, стариков, жующих табак, сидя на пороге, старух с грязными нижними юбками, торчащими из–под передников, заводских девок, покрывающих лаком черные ногти, среди бедности и беды.

— Я не знал. Но кем ты стал?

— Я? Никем.

Ответ брата, казалось, тому понравился. Он поглядел на Люсьена, наморщив нос в улыбке, сопя, как собака, которая идет по следу, лицо его озарилось радостью ищейки:

— Пойдем, раздавим баночку, поболтаем, там сейчас пусто.

Мари — Луиза приблизилась еще на шаг.

— Люсьен, я пошла домой.

— Иди. Подожди…

Он взял ее за локоть.

— Познакомься, моя жена.

Перед тем как выйти, она смыла всю косметику, чтоб утром только наскоро оплеснуть водой лицо. Усталая, покрасневшая, она казалась сейчас менее яркой, чем обычно.

— Ты женат? Очень рад познакомиться. Я школьный приятель Люсьена.

Мари — Луиза широко улыбнулась.

— Иди, — сказал Люсьен. — Я вернусь через пять минут.

— Ну, пошли…

Люсьен покачал головой.

— Спасибо, нет, я не пью. Ты чем занимаешься? Правом?

— Да, правом. И тяну, чтоб не попасть в армию. А ты, отслужил?

— Нет, получил освобождение.

— Ты давно женился?

— Скоро год.

Они обменялись еще несколькими словами, потом Люсьен извинился и протянул руку.

— До свидания, — сказал тот. — Как–нибудь в ближайший вечер.

— Ты тоже была тут? — спросил Люсьен, заметив меня у двери.

— Это Анри?

— Да, Анри. Ты его узнала?

— Он не изменился.

Люсьен покачал головой, и мы поднялись к себе. Все последующие вечера Люсьен возвращался домой, не задерживаясь, точно опасался встретить Анри. Свидание все же состоялось. Позднее Люсьен рассказал мне, что Анри подстерегал его и поймал около дома. Пойти в бар Люсьен отказался, но они условились встретиться в одном из кафе порта. Люсьен дал себе слово не ходить туда, но потом, после долгих колебаний, все–таки отправился. Анри спрашивал, Люсьен отвечал. Анри слушал. Его притягивало странное существо, оставшееся за бортом. Бедность, запах нищеты действовали на него возбуждающе. Выросший в благополучной состоятельной семье, он упивался неблагополучием других. Дело было, однако, не в одной любви к экзотике. Размышления и анализ привели его к тем же выводам, к которым пришел брат. Анри жил у родителей и пользовался благами своего положения, но потому только, как сказал он Люсьену, — «что по отношению к обществу, которое мы хотим разрушить, все дозволено; куда более эффективно и хитро надуть его, воспользовавшись им самим, чтоб нанести ему смертельный удар».

Прежнее восхищение Анри быстро вернулось к Люсьену. Встречались они ежедневно, это быстро вошло в привычку. Как–то вечером Люсьен привел его домой. Они заперлись. Отныне Мари — Луизе пришлось коротать вечера с нами, на кухне. Первое появление Анри нас потрясло. Бабушка сочла необходимым произвести генеральную уборку и постелить скатерть на кухонный стол, хотя он в кухню не заходил, а Мари — Луиза всякий раз наново подмазывалась, потому что он на ходу здоровался с нею. Мы не решались говорить громко в тайной надежде разобрать несколько фраз. Анри, казалось, доставляло удовольствие бывать в нашем доме. Он, вероятно, принюхивался, поднимаясь, к лестничному духу, опьянялся обстановкой.

Мари — Луиза была принесена в жертву. Привыкшая к тому, что Люсьен ею занимается, говорит с ней, спрашивает, объясняет, она вдруг оказалась вынужденной проводить все вечера и воскресенья в обществе Мари, с которой она гуляла по набережной, когда светило солнце. Люсьен забросил ее в момент, когда ум Мари — Луизы, анемичный, как никогда не работавшая мышца, только–только начал развиваться. Он возделывал эту целину с упорством, с остервенением — у него не было никого, кроме жены, — и вдруг бросил. Я как сейчас вижу ее в летние вечера, не знающей, куда деть себя, сидящей на кровати с видом человека, который напряженно думает и не понимает. Люсьен и его друг, покуривая, отправились спорить на берег реки. Брат был счастлив. Анри одобрял его образ жизни. А мы–то воображали, что друг использует для него свои связи! Мы уже видели Люсьена пристроенным на доходное и солидное место.

Однажды, задержавшись у нас дольше обычного, Анри попросил брата, чтоб я позвонила его матери и извинилась, что он опаздывает.

Сестра не осмелится зайти в кафе, чтоб позвонить. Я думаю, она вообще ни разу в жизни не говорила по телефону.

Анри посмотрел на меня. Это была правда. Кому бы я могла звонить? Друзей мы не имели. Если требовалось что–нибудь узнать, нас не затрудняло сходить и выяснить. Если нужен был врач, мы шли к нему, он жил рядом. Мне стало невыразимо грустно. Так же как когда однажды на Новый год я показала бабушке две поздравительные открытки и она пришла в неописуемый восторг: «Ах, открытки!..» Это было событием. Жалкие провинциалы. Одинокие, нелепые, нищие тайной нищетой. В такие минуты я любила брата за то, что он еще будет от этого страдать, за то, что он уже выстрадал; я любила его и потому, что меня пугала жизнь без него, — он был единственным связующим звеном между нами и миром других людей. После этого случая Анри стал относиться ко мне почтительно. Его поведение не было продиктовано состраданием. Нет, просто я принадлежала к тем странным, не нашедшим себе места в жизни существам, в которых находил прелесть его любопытствующий ум. Он удостоил меня несколькими рукопожатиями, несколькими словами, брошенными на ходу, мои ответы ему понравились, и Люсьен, поначалу сдержанный, стал допускать меня к их беседам.

То была пора, когда я брала реванш, когда сбывались мои надежды и желания: Мари — Луиза оказалась оттертой. Она пыталась делать вид, что все в порядке, приставая к Люсьену с вопросами, которые раньше восхитили бы его.