Живущие в подполье

Азередо ему пригодится. Он разыщет его в литературном кафе и осторожно наведет справки. Когда Васко вошел в кафе, Азередо с унылым видом терзал ножом бифштекс из умершей от старости коровы, а официанты пожимали плечами с фамильярностью старых знакомых: - "Вы же знаете, сеньор, мы гарантируем лишь качество соусов", - делая излишним всякое объяснение; администрация, посетители и официанты (состарившиеся здесь в форменной одежде, лопнувшей по швам на растущем брюшке, и с мозолями на ногах, которые они устало волочили от стола к столу), принадлежали к одному племени, одни и те же лица мелькали в кафе триста с лишним дней в году, кофе и разговоры, иногда бифштекс с острым соусом, который поддерживал силы Гуалтера, художника-сюрреалиста, по субботам и воскресеньям, когда ему приходилось поститься, чашечка горячего кофе ("Очень горячего, как кипяток, и без сахара", - кричал Пауло Релвас, потирая руки под столом) и опять разговоры, и опять молчание, пока последний посетитель, почти всегда это был Гуалтер, не отправлялся куда-нибудь в поисках подкрепляющих напитков; пятнадцать тостанов* за разговоры - на такой клиентуре не разживешься. В один прекрасный день какой-нибудь банк или могущественная корпорация - расхитители страны, могильщики агонизирующей нации - проглотят и это незначительное препятствие на своем пути, побежденное прежде, чем объявит о капитуляции, и жалкие лиссабонские кафе окончат свое существование в прожорливой пасти ростовщиков.

______________

* Тостан - мелкая монета, равная ста рейсам.

Итак, Азередо безуспешно терзал ножом старческую плоть жилистого бифштекса и, чтобы отвлечься от этого сражения, вполголоса оживленно разговаривал с журналистом Релвасом. Приблизившегося к ним Васко они словно бы не заметили. Его приход не сулил им ни радости, ни огорчения. Для них все дни и все люди были одинаковы, и они уже привыкли, питая неприязнь и к самим себе, всегда оставаться равнодушными. Порой посетители кафе напоминали гостей на поминках, которые уже все вспомнили о покойном и теперь молчат, или раздраженных арестантов, которых согнали в зал для игр и которые даже не знают, почему они осуждены быть вместе.

Пауло Релвас слушал Азередо, важно кивая головой, веки у него опухли от бессонной ночи, в глазах мелькало злорадство, рот свело от напряженного внимания, а может быть, это было вовсе не внимание, просто он хотел скрыть насмешливую улыбку. Воспользовавшись паузой, он нацелился ножом прямо в подбородок Азередо и веско произнес:

- Со стороны Гомеса это низко, так и знайте. Он нарочно привлек на границе внимание полицейских, чтобы его арестовали и мы забыли, как он предал товарищей в прошлом году.

- Предал? Быть не может! Гомес просто великолепен! Ведь у него на содержании три женщины, три - вы представляете? - и он из кожи вон лезет, берет любую работу, лишь бы все три ежемесячно и в срок получали приличную сумму. И при этом никогда не жалуется. Где вы найдете лучшее доказательство гражданского мужества?

Пауло Релвас пробормотал что-то невнятное, опухшие веки еще ниже опустились на его воловьи глаза. И поскольку убедительных аргументов у него не нашлось, в ход снова был пущен столовый нож. Узенький лобик керамиста наморщился от досады.

Васко понимал, что унять их будет нелегко, особенно Релваса, который, обрадовавшись возможности очернить репутацию известного литератора, забыл даже о том, что ему давно пора в редакцию газеты. Следовательно, отозвать Азередо в сторону удастся не скоро, а тем временем Жасинта может передумать. "Сегодня. После того как я услышала твой голос, любимый, мы должны встретиться сегодня". Но он хотел, чтобы это "сегодня" превратилось в "сейчас". Васко охватило нетерпеливое желание быть с ней. Свидание в мастерской было лишь началом - Жасинта хотела быть уверенной, что поединок продолжится выбранным ею оружием. А этот несносный Релвас... Впрочем, положение еще больше осложнилось после вмешательства Сантьяго Фариа; неторопливо набивая трубку, он готовил язвительный выпад против Релваса, которому не простил умышленных недомолвок в ежегодном обзоре, ставящих под сомнение его посягательство на роль патриарха отечественной литературы.

- Продал? Когда и кого? - Его смуглый большой палец закрыл отверстие трубки.

Бледное лицо Релваса мгновенно вспыхнуло.

- В октябре, кто же этого не помнит? Он предал ребят из газеты.

- Предал, предал... По-моему, вы выбрали не совсем подходящее слово. Мы все больны, дорогой мой Релвас. - Сунув в рот трубку, Сантьяго Фариа принялся грызть ее. - Нам повсюду мерещится предательство, и мы охотно уличаем в нем других, забывая о собственных уступках. Он, насколько я понимаю, всего-навсего хотел сбросить с глаз повязку, хотел знать, кто его окружает. Разве это преступление?

Дурманящий запах табака раздражал журналиста. Он стукнул кулаком по столу, хотя лицо его оставалось спокойным.

- Да, преступление, раз уж вы употребили это слово. Всякое сомнение преступно.

- Тогда другое дело... А что ты скажешь, Васко, о человеке, который предал, потому что задавал вопросы?

Азередо тоже вопросительно посмотрел на молчавшего Васко, и, хотя побаивался его колкостей, не смог удержаться от возгласа:

- Ты сегодня плохо выглядишь, или мне так кажется? - и, не дожидаясь ответа, стал жевать смоченный в соусе кусок хлеба, на который Гуалтер поглядывал с жадностью, а потом снова ринулся в бой, не испугавшись ножа Пауло Релваса: - Говорите что угодно, а Гомес - человек слова. Содержать трех женщин сразу - это не шутка.

Азередо расстегнул верхнюю пуговицу пиджака, и его рубашка запестрела, как арена для боя быков. Васко решил, что подходящий момент настал. А не поступит ли он опрометчиво? Если бы можно было обойтись без этого евнуха... Но как тогда встретиться с Жасинтой? Сантьяго Фариа откинулся на спинку стула, заложив пальцы за жилет с равнодушным и надменным видом, вызывавшим восторженную зависть его приспешников. Столь же равнодушно прозвучали и его слова:

- Мы начинаем охотиться за ведьмами. Потомки нас пожалеют или просто посмеются над нами.