Подруги

Не вожделей же, не алкай, не моли, пав на колени, — тут-то и заприметит незримое око твою склоненную голову. Не опережай судьбу, следуй за ней по пятам, крадучись, невидимкой, приноравливаясь к ее поступи. Если у тебя воспалился сустав на пальце, не жди, что завтра заживет. Иначе пройдет неделя, и у тебя станет одним пальцем меньше. Будь начеку. Ох, будь начеку!

У Иниго жар. Ему шесть лет. Хлоя просыпается от его кашля. Идет посмотреть, в чем дело. Три часа ночи, ей нестерпимо хочется спать. Она ставит ему градусник. Температура — за сорок. Хлоя снова ложится в постель. Ей снится, что наутро она находит Иниго мертвым. И что же? Что видит она, пробудясь от тяжкого забытья, когда светает и настает пора вставать? Иниго здоровехонек, температура у него упала. Что произошло, пока тянулась ночь? Ангел ли прошелестел крылами над кроваткой или на смену нерадивой бесстыднице матери спустилась с небес другая, лучшая, уберегла и спасла?

Этому стишку научил Иниго его маленький товарищ, Майкл О’Брайен. Может быть, стишок его и спас? Кто бы ни спас, но только не Хлоя. Иниго мурлычет стишок себе под нос перед сном, как другие шестилетки убаюкивают себя грубоватыми считалочками, подцепленными на улице.

Иниго девять лет. Иниго свалился с крыши гаража, упал ничком. Упал и лежит. Мальчишки сбегаются посмотреть, переворачивают его. Одни в испуге разбегаются по домам, другие бегут за Хлоей. Хлоя прилетает стрелой, белая как мел, белее Иниго, в голове — сумбур и мельтешение и внезапная ясность: это конец. Чем навсегда врежется в память эта страшная картина? Шагов за двести от тебя бессильно распластан на земле мальчик. Твой? Да, твой сын. Почему это выпало тебе, не другой, безвестной матери? Почему он не подымается? Прикидывается понарошку? Или в самом деле не дышит, а ты никак не добежишь, а ноги пудовые, их не оторвать от земли, как бывает в страшном сне. Так вот что предвещали эти сны? Но нет. Иниго жив. Он дышит. Стонет. Лицо у него в грязи и крови, на виске рваная бескровная рана — что там, под этим месивом? Смотреть страшно, а как на самом деле — может, еще страшней? Что делать? Собираются соседи. И длится, длится без конца замедленная съемка. К доктору? Нет, мальчика нельзя поднимать. «Скорую»? Когда-то еще приедет. Некий добрый самаритянин приводит машину.

— Погодите минутку, — говорит Хлоя, — дайте я его чуточку приведу в порядок.

Все ждут. Кто-то подает ей влажное полотенце. Хлоя обтирает сыну лицо. Первое, что делает всякая мать в критическую минуту, — так кошка вылизывает котенка. Послюни носовой платок, оботри лицо, руки, одерни рубашечку, наведи чистоту и опрятность, вернись к привычному распорядку бытия. И уж потом — соображай.

— Зря вы это, — говорит кто-то. — Чем хуже вид, тем быстрее в больнице примут меры.

Но, глядя, как подергивается всем телом Иниго, как разливается синева по его расцарапанному лицу, никто не сомневается, что в больнице и так поспешат принять меры. Хлоя садится сзади, Иниго укладывают к ней на колени, суют ей в машину сумочку. Иниго в глубоком обмороке. Только обморок ли это? До больницы ехать одну милю.

Выжил! Три трещины в черепе, но ни одной вдавленной, мозг не поврежден, раны на лице неглубокие, на обеих ногах смещены коленные чашечки. Первые два часа он раз шесть оказывается на волосок от смерти из-за шока. А потом обошлось.

Иниго лежит в больнице три недели. Хлоя теряет девять фунтов веса. Это к лучшему, Оливер говорит, что она слишком растолстела.

Ох подруги, закадычные мои подружки, какие вы умницы, что не рожаете детей вообще или избавляетесь от них. Делайте аборты, операции, глотайте таблетки — все лучше. Дай жизнь другому, и вместе с нею ты дашь ему власть терзать тебя, тысячекратно множить твою боль, вовлекать тебя в свои страдания.

Что Иниго! — лежит себе без чувств, пока машина, поминутно останавливаясь, рывками движется по дороге. (Добрый самаритянин — не лучший из водителей, он колесит, сбивается с пути. Да, видимо, нужно было вызвать «скорую помощь».) Что Иниго! — попробуйте, каково быть Хлоей, изнывать сразу за двоих.

И от родителей — тоже держитесь подальше. Бегите от родных мест в чужую страну, на другой край света, лишь бы не ходить к ним по воскресеньям пить чай, не видеть, как рушится незыблемая некогда твердыня силы. Будьте как Патрик Бейтс. Замкнитесь на себе.

Блаженны сироты и пустоцветы, бесплодные телом и душой.

Слышно, как на кухне хохочет Иниго и взвизгивает Франсуаза. Фильм «Звездной тропой» кончился. Его сменяет международная панорама. Телевизор переводят на другой канал, где идет многосерийный американский фильм «Лесными тропами».

47

Хлоя сидит на диване, окруженная детьми, и размышляет, прислушиваясь к тому, что ей нашептывает на ухо змей-искуситель.

Может быть, Оливер хочет, чтобы Франсуаза родила ему ребенка? Не в этом ли все дело? У него только один свой, может быть, ему этого мало? Или позыв к творчеству, из-за которого он так богат и нищ, и шут, снова вылился у Оливера в жалкое подражание Патрику?

Не потому ли он и выбрал Франсуазу, обойдя вниманием хорошеньких, смышленых девочек, какие некогда с надеждой гроздьями вешались ему на шею? Не потому ли, что у Франсуазы широкие бедра и безмятежная повадка плодовитой самки? Меж тем как она, Хлоя, худа и издергана, и без конца у нее были выкидыши — до Иниго, после Иниго, пока не настал черед Имоджин, — словно она назло ему ввергала плоть от плоти его обратно в небытие? Возможно, Оливер не разделял с нею горе, а вынашивал обиду?

Не задумал ли Оливер сквитаться с ней? Может быть, в этом разгадка? Дождался, что Хлое поздно начинать сначала и жизнь ее уже неотделима от его жизни, хоть это вовсе не значит, что и он неразрывно связан с нею? Дождался, что ей поздно противопоставить сопернице соперника и смело обострить отношения? Это ей поздно вести войну на измор; ему — не поздно. Он знает, что она немолода, устала, ей уже не на что надеяться, и, если завтра он всучит ей дитя — на, расти, беру у тебя, так и быть, еще двадцать лет твоей жизни, — она согласно кивнет головой и будет печь на одну булочку больше.

Это ночные страхи, думает Хлоя. Им нет здесь места, покуда телевизор оттесняет тьму полчищами собственных суетных теней. Это подруги забивают ей голову вздором, это все закадычные ее подружки.

Не мог Оливер затаить на нее обиду, у него нет на то оснований.

Ведь Оливер сам выискал Патрика, сам набивался к Патрику в друзья, в почитатели таланта, в поверенные его тайн, в собутыльники, игорные партнеры — да и в сводники, прости, господи, — в те годы, пока Патрик писал портреты и был признан (не всеми) вторым Гойей и звезды театра, экрана, финансовые воротилы, видные политики поодиночке или вдвоем стучались в более чем скромные двери его «полуотдельного» (ах, как оригинально!) дома, а после (ах, как самобытно!) валом валили в надоблачный особнячок на крыше, в котором Патрик жил с Грейс, а спустя еще какое-то время, когда покончила с собою Мидж, просачивались в зарешеченный полуподвал, в котором он обитает поныне. Разве не Оливер настоял, чтобы Патрик, достигнув зенита славы, писал Хлою — буквально вынудил ее ходить и позировать ему изо дня в день, чуть ли не обнаженной? На что же еще, интересно, мог он рассчитывать?