Шкатулка сновидений

— Я не могу! — закричал Малкович. — Он меня убьет!

— А если ты этого не сделаешь, тебя убьет толпа! — крикнул я в ответ, для убедительности сопроводив слова ударом ноги по его шее.

— Прекрати, прекрати!

— Тяни, тяни, тяни!

Экипаж, двигаясь под действием собственного веса, прогремел по булыжникам двора и выехал через ворота. Малковичу явно стало немного легче. Обогнув угол дома, он вытащил экипаж на улицу перед замком Флюхштайн. Вообще-то, хоть мне и не хотелось этого признавать, он неплохо справлялся. В любом случае, ему такое упражнение должно было пойти на пользу. И тут я придумал отличную вещь.

— Малкович!

— Что?

— Тяните экипаж — и похудеете. Станете стройным. Вы поняли?

— Нет, правда? Серьезно?

— Тяните от всего сердца, вложите всю свою душу!

— Стройным, стройным! — с энтузиазмом взвизгнул он, и экипаж рванулся вперед.

Тут из-за угла позади нас высыпала толпа. Оглянувшись, я увидел, по меньшей мере, несколько сотен людей, большинство из которых размахивало оружием и горящими факелами. Они выглядели весьма пожилыми — благодаря мне, полагаю — некоторые яростно грозили нам костылями.

— Вот они!

— Не дайте им уйти!

— Остановите их, остановите их!

Внезапно я заметил, что, помимо Адельмы, на кучерском сиденье расположился еще один пассажир.

— Привет, Хендрик, — голос был старческим, хриплым — и в то же время ребяческим.

— Папа! — выдохнула Адельма.

Граф Вильгельм совсем ссохся: пергаментная кожа свисала тонкими складками, ее испещряли многочисленные пятна, похожие на поросль лишайника. Однако его глаза, хотя и слезящиеся, блестели детским весельем.

— Папочка вернулся, чтобы сказать «пока-пока»! — проскрипел он.

— Что?

— Я так счастлив, только не могу сказать, почему. Не скажу, не скажу!

Мы с Адельмой быстро переглянулись. Граф же запел:

— Папа! — воскликнула Адельма.

— Полюбить! — выкрикнул граф. — Полюбить! Он прижал высохшую, клешнеобразную руку к губам и захихикал.

— Ты думала, я скажу «поиметь», да? О, а это непристойное слово?

— Очень непристойное.

— Не говори мамочке, что я был плохим мальчиком!

— Он что, пьян? — прошептала Адельма. — Я, конечно, и раньше видела его нетрезвым. Однажды он разделся перед миссис Кудль.

— Где?

— На террасе.

— Нет, я имею в виду, что именно он снял?

— А, — небрежно ответила Адельма, — ну, как обычно.

— Как обычно? — переспросил я.

— Да.

— А откуда ты знаешь, как бывает обычно?

— Я бы предпочла не отвечать на этот вопрос, Хендрик.

— Куда ты везешь мою маленькую Адельму? — поинтересовался граф.

— Подальше отсюда.

— А мамочка знает?

— Нет, и не узнает, если вы ей об этом не скажете, — сказал я и заговорщически подмигнул ему.

— Не скажу, если покажешь мне свою пипиську.

— Что?

— Ну, давай, покажи свою пипиську! А я покажу тебе свою, если хочешь!

— Спасибо, не надо, — отозвался я. — Адельма, твой отец не пьян. Он впал в маразм. Настолько состарился, что выжил из ума.

С обезоруживающей непосредственностью, на которую способны только дети, граф Вильгельм сообщил:

— Папочка хочет на горшок!

— О. Боюсь, что в данный момент это несколько затруднительно…

— Немедленно, прямо сейчас!

В этот момент граф каким-то образом умудрился соскользнуть с сиденья и свалился на землю. Некоторое время он бежал рядом с экипажем, потом ухватился за раму, и его поволокло за нами.

— Папа, что ты делаешь? Ты же убьешься!

— Папочка хочет на горшок!

— Он не только выжил из ума, он еще и не в состоянии контролировать собственный кишечник! — заметил я.

Внезапно граф разжал пальцы и, кувыркаясь, покатился по дороге. Он начал панически-весело хохотать, одной рукой придерживая зад.

— Божья коровка, улетай на небо! — кричал он, а экипаж, проехав мимо, оставил его позади. Последнее, что я увидел, — как граф Вильгельм устраивается в сточной канаве; не прекращая петь, он пытался стянуть с себя штаны. Его древний голос, надтреснутый и заунывный, звенел в холодном вечернем воздухе:

«На ферме было это, с откормленным теленком. Здоровый зверь, в него б могла пролезть рука ребенка…»

— Что случилось? — подал голос Малкович. — Мне отсюда, снизу, ничего не видно…

— Не останавливайся! Тяни! Тяни! — заорал я.

— Что?

— Ты что, хочешь остаться жирным до конца своей несчастной жизни?

Экипаж рванулся вперед одновременно с диким, нечеловеческим, леденящим кровь воем, вырвавшимся из двухсот глоток. Частично одряхлевшая толпа неслась за нами по пятам.

Видение, внушенное мной Малковичу — обновленный, стройный, привлекательный мужчина — несомненно, придало ему сил, но вес экипажа, вместе с доктором Фрейдом — хотя он не мог быть очень тяжелым — мной и Адельмой, начинал сказываться. Кондуктор часто просил дать ему небольшую передышку, только я не позволял. И даже когда завывающая, бранящаяся орда осталась далеко позади, я понукал и погонял его. В конце концов, мы должны были успеть на станцию раньше поезда. В пригороде Малкович начал спотыкаться, теперь я слышал скрежещущий, грудной скрип его дыхания. Поэтому пришлось пару раз воспользоваться кнутом, легонько пройдясь по толстой спине кондуктора. На одежде проступила свежая кровь, он завизжал.

— Это на благо, поверь мне! — прокричал я ему.

— Неужели?

— Конечно!

Я не хотел, чтобы он тратил дыхание на пустые перебранки, поэтому снова ударил его кнутом.

— Вот, получи!

Землю покрывал толстый слой снега. Белый ковер тянулся перед нами до самого горизонта, скрываясь в темноте — сахарный, сверкающий и, по крайней мере, для меня, странно трогательный. Удивительно, что снег лежал только вне города! Нас окружала ночь, полная снежинок, и лунного света, и хрустящего морозного воздуха, совсем как ночь нашего прибытия.

— Хендрик, — прошептала Адельма, приникнув ко мне. — Это ужасно романтично!

Я ощущал жар ее чувственного тела. Полные груди прижимались к моим ребрам.

— Полностью с тобой согласен, — ответил я.

Возможно, это было связано с покачиваниями экипажа, но я моментально возбудился. Эрекция почти причиняла боль.

— Как чудесно было бы, — шептала Адельма, легко прикусывая мочку моего левого уха, — заняться любовью под такими звездами.

— Да, но…

— Забавно, не правда ли? — продолжала она. — Все, что мы говорим о любви, вообще-то бессмысленно!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, например, нельзя заняться любовью, потому что это не дело, которым занимаются; нельзя окунуться в любовь, потому что это не пруд, и не море, и не канава; и другой человек не может быть твоей любовью, потому что любовь — это то, что чувствуешь. Люди говорят, что любят шоколад, или вишни, или щенков, но с ними же нельзя переспать, верно? По крайней мере, не с шоколадом и не с вишнями.

— Адельма…

— О, Хендрик, давай?

— Давай что?

— Займемся любовью. Невзирая на невозможность такого действия.

— По-моему, это невозможно. То есть, здесь страшно неудобно.

— О, но только представь себе! Магия ночи, окутывающая снежная тишина, мы, соединившиеся в обоюдной страсти под безбрежным небесным пологом…

— Господи, я действительно этого хочу.

Тогда, со слегка неожиданной и нервирующей врачебной деловитостью, она предложила:

— Расстегни брюки. Я сяду к тебе на колени, и ты сможешь войти в меня.

— А как насчет твоих… ну…

— На мне ничего нет.

— А.

И мы осуществили это, хотя я по-прежнему держал в одной руке поводья, а в другой кнут. Адельма начала сладострастно двигаться, вздыхая и постанывая.