Избранные рассказы

Он тряхнул головой и, вглядываясь в даль, еще усерднее заработал шестом.

Солнце обошло уже полнеба, когда он увидел на другом берегу костер и ранчо Монго Лопеса.

— Монго, погляди, что я тебе привез!

Серебристые сабало выпрыгивали из мутноватой речной воды почти у самого носа лодки. Взмахнув над головой веревкой, старик швырнул ее угольщику.

— Цену назначай сам.

Монго на лету поймал брошенный конец.

— Причаливай, — сказал он.

Пока все шло как надо. За такие стволы Монго вполне мог отвалить ему восемь песо. С деньжатами, что он заработал на валке леса, это уже кое-что, на первое время хватит. Монго ждал, пока старик пристанет, и по его виду было незаметно, что он заинтересовался предложением.

— Тебя уже несколько дней разыскивают, — огорошил он старика.

— Меня? Кто? — Старик сошел на берег и пристально взглянул в глаза Монго.

— Сначала скажи, сколько ты не был дома.

— Тыщу лет! Кого это касается, кроме меня?

— Твоих родных, Лоренсо.

— Вот еще, — проворчал старик, а сам не сводил глаз с Монго. Но угольщик уже прикусил язык, видно, пожалев, что сболтнул лишку.

— Говорю тебе, мое это дело.

— Лоренсо, тут такая история вышла… Словом, разыскивают тебя.

— Кто? — Он сразу подумал про Исабелиту. — Уж не беда ли какая, Монго?

— Как тебе сказать… Беда не беда, но все же… Дочка-то твоя, что замужем была за этим…

— И что же она?

— Она-то ничего, а вот муженек ее… Сбежал он две недели назад. Морем ушел с богачами из Матан- саса на краденой яхте. Бросил он твою дочку.

Старик ничего не сказал и принялся разглядывать указательный палец на левой руке. Потом поднял голову и каким-то странным голосом спросил у Монго:

— Откуда ты про это знаешь?

— Приплыли вчера под вечер из низовьев…

— Кто?

— Паренек один, в военной форме, а с ним дочка твоя.

— Тот бородач, что ли?

— Нет, другой, помоложе. Годков двадцать ему будет, не больше.

Старик задышал часто-часто и так посмотрел на угольщика, словно не верил собственным ушам.

— Честное слово! Молодой парень и в одной лодке с твоей Исабелитой. Ты уж извини меня, Лоренсо, но у нее был такой вид, будто она впервые с мужчиной. Мордашка так и сияет.

Монго Лопес был уверен, что старик разразится проклятиями, так он побагровел, да опять не угадал. Лоренсо неожиданно вытянул руки и понес какую-то околесицу:

— Монго, у этого двадцатилетнего паренька не такие руки, как у меня или Фернандеса! — И захохотал.

А между тем солнце уже почти пересекло реку, в которой по-прежнему резвились неугомонные сабало.

1963.

Синсонте

(Перевод В. Капанадзе)

Вроде бы не один десяток лет Пепе Лесмес деревья в лесу валил да уголь выжигал, а все равно не лежала у него душа к этому делу.

Не верите? А если я вам скажу, что мог он часами любоваться деревом, отраженным в болотной воде, но на само деревце, стройное да крепкое, бывало, и не взглянет?

Ежели ты угольщик, что тебе в дереве главное? Чтобы древесина у него была потверже — тогда и уголек получится на славу. А на отражение в воде смотри не смотри — толку не будет: костра из него не сложишь и угля, как ни старайся, не выжжешь.

Только бесполезно было Лесмесу это втолковывать. Такой уж он, видно, уродился, и про все его чудачества люди обычно так говорили: штучки Пепе Лесмеса. Скажут — и всякому ясно, о чем речь.

А еще любил Пепе, чтобы его люди слушали. Что твоя птица или поэт какой. Вот, к примеру, видите вы на ветке синсонте, слышите, как она заливается, и небось думаете — это она утро песней встречает, ан нет. Поет эта птица, чтобы ее еще и послушали — так и купается в трелях, точно воробьи в золе кострища. Вот и выходит, что песня для синсонте — тот же мед, и чем дольше она ее распевает, тем больше пьянеет от счастья.

Так и Пепе Лесмес.

Уразумел он однажды, что умеет складно говорить, и с тех пор только и думал, как бы покрасивее да позаковыристей историю сплести. Я его байки все до единой помню. Вот, скажем, о тех же деревьях.

«Все деревья в лесу мне друзья и братья, — хвалился Пепе. — Даром что бессловесные, а все понимают. Я к ним с подходом, так, мол, и так, говорю, надо бы мне угольком разжиться, а они только посмеиваются, знают — мои руки против их ветвей ничего не стоят. Им ли не знать, что нет у меня корней: ударь разок топором, и побегов уже не дождешься. Другое дело деревья: свалишь наземь, а через месяц, глядишь, новая поросль пошла. Сколько их ни руби, сколько ни переводи на уголь, им хоть бы что, потому как от пня новые побеги идут. Разве мне с ними сравниться? Лягу в землю, и ничего от меня не останется: ни семян, ни отростков».

Слушали мы Пепе и смеялись: одни — рассказам его, другие — неизвестно чему. На первых порах мы его все подзадоривали, а он и рад стараться, разойдется, словно после хорошего стаканчика. И вот что любопытно: не столько сама история забавляла, сколько то, как он все поворачивал. Рассказывает, к примеру, про охоту и вдруг ни с того ни с сего ввернет, будто голубь так высоко летал, что «с самим господом мог беседовать».

И все же не мы, взрослые, были его главными слушателями, а ребятишки. Усядутся, бывало, кружком на землю шестеро или семеро босоногих сорванцов и разинут рты, словечка не пропустят. А Пепе им очередную небылицу подсовывает: про то же мангровое дерево, что не давало себя срубить и от топора бегало.

«Росло в лесу деревце: молодое, ствол коричневый, как шоколад, и такое прямое, что верхушкой в самую высокую звездочку на небе смотрело. И вот набрел раз на него один угольщик, весь в поту, усталый, потому что с утра в лесу топором махал. Посмотрел угольщик на дерево и думает: „Завтра срублю его под корень, даже пня не оставлю. Сегодня уже поздно, да и притомился я очень“.

Пошел угольщик к себе на ранчо, проспал ночь и утром отправился прямехонько туда, где дерево росло. Глядь, а того и след простыл. „Что за напасть! — думает. — Никак, его кто-то срубил. Ведь еще вечером здесь росло, на этой самой поляне“.

Тут поднял угольщик голову и видит — деревце, которое он облюбовал, уже на другом месте растет: в тени своего братца, красного мангра, притулилось, словно защиты у него ищет. „Стало быть, подслушало оно вчера мои мысли! — решил угольщик и, сделав вид, будто не смотрит на дерево, тихонько подкрался к нему и сказал про себя: — Завтра утром все равно срублю. Хороший шест для лодки получится“.

Пришел он на следующее утро, а рядом с красным мангром пусто. Ноги угольщика так и приросли к земле, словно сам в дерево обратился. „Что за чертовщина! Куда же оно опять подевалось?“ — думает. Стал он вокруг озираться и увидел свое деревце. Стояло оно на самом берегу канала и словно посмеивалось: мне, мол, и через канал, в случае чего, перемахнуть — плевое дело!

— Нет уж, такое дерево я не стану рубить! — воскликнул угольщик. Подошел он к нему не таясь да и выложил, что на уме было: — Слово даю, не трону я тебя. Перебирайся лучше к моему дому, будем дружбу водить.

На следующий день угольщик проснулся чуть свет, глянул в окно, а мангр уж тут как тут, верхушкой в небо нацелился».

Ребятишки просили Пепе снова и снова рассказать им эту историю, он соглашался, а то начинал другую, про белую цаплю-путешественницу, которая весь свет облетела. Крылья распустит и летит. Чего только не сочинял Пепе для благодарных малолеток и лишь взрослым никак не мог угодить. Почему? Знаете, есть вопросы, на которые ответить труднее, чем ухватить дым руками. Может, потому, что не следил Пепе Лесмес за своим костром, как положено, люди и осуждали его: «У нашего-то болтуна снова костер дотла прогорел, пока он где-то языком молол». А может, потому, что иной раз, когда Пепе особенно распалялся, то своими речами полоумного напоминал. Но главное, видно, в том — и это труднее всего уразуметь, — что не желали люди слушать про какой-то неведомый мир, где деревья переходят с места на место и смеются, а голуби летают так высоко, что могут беседовать с самим богом.