Избранные рассказы

— Буду в Хагуэе, куплю тебе там туфли, — сказал мужчина.

— Хорошо, сеньор, — откликнулась Исабелита.

— Еще краше станешь, вот увидишь.

Они продолжали идти, и, когда поравнялись с ранчо Пепе Лесмеса, толстяк вышел на крыльцо и, как всегда хитро усмехаясь, прокричал:

— Поздравляю, Гальего! За птенчиками, надеюсь, дело не станет?

— Не бойся, не подкачаем.

Значит, нет у него на ранчо птицы, подумала Исабелита. А вот у ее матери было несколько кур и белый петух с ярким пунцовым гребнем. Такой красавец — глаз не оторвать. Держали птицу и на других ранчо, разбросанных среди болот и кустарника. Даже утки кое у кого водились. Ей вспомнилась утка, привезенная из Ленчо: она целыми днями плавала в канале, а желтенькие утята старались не отставать от матери. Однажды отец принес домой целый выводок диких утят. Птенцы жалобно пищали от голода. Исабелита сама их выходила и вырастила. Одна уточка у них потом долго жила, такая была задиристая, никого не боялась. По вечерам она подлетала к отцу и важно прогуливалась у его ног.

— Это платье, что на тебе, — вся твоя одежонка?

— Нет, сеньор, у меня еще одно есть на смену.

Гальего на ходу обернулся и окинул ее быстрым взглядом с головы до ног. На маленький узелок, который показывала ему Исабелита, он даже не посмотрел.

— Надо будет купить тебе новое платье.

Исабелита обрадовалась. Новое платье! А вдруг как у той женщины из календаря? Кстати, красавица частенько появлялась в сопровождении молодого белокурого мужчины с веселыми глазами и сильными, гладкими — без единой жилки — руками. Ах, что за улыбка у него была! А зубы — крепкие, ровные, один к одному. Вместе с красавицей они пили пиво, выставляли напоказ куски мыла, а то просто стояли рядом под огромным тюбиком зубной пасты. В одном из календарей женщина была изображена в голубом платье. Она собирала цветы на лугу. Удивительно, такой большой луг, и ни одного мангра — сплошные цветы. В руке у женщины была большая соломенная шляпа, увитая алой лентой, а в ней — охапки гвоздик и лилий. И на платье тоже были цветы, только вышитые. Наверное, Гальего купит ей такое же, может, даже голубое…

На тропинку выполз земляной краб, и Исабелита в страхе отпрянула. Потом, увидев, что он забавно пятится от нее, угрожающе растопырив клешни, уже была готова рассмеяться, и вдруг Гальего изо всех сил пнул краба ногой. Тот, описав дугу, шлепнулся в канал. Исабелита ничего не сказала и пошла дальше, но краем глаза заметила, как погружается в воду безжизненное тельце краба с обвисшими клешнями.

— В лесу живешь, а крабов боишься, — сказал Гальего и засмеялся, не разжимая губ.

— Я думала, змея.

— Змей, стало быть, побаиваешься?

— Немножко.

— Ничего, привыкнешь, хе-хе, — снова засмеялся ее спутник, заглядывая ей в глаза. Но глаза Исабелиты были невозмутимо прозрачны и чисты, как два тихих озерца. Такие, как всегда.

Тут она вспомнила, что наказывала мать: «Веди себя по-взрослому, Исабелита. Не забывай, тебе уже четырнадцать минуло». И ей стало стыдно, что она так осрамилась.

Однажды отец хвалил при ней Хуану Вискайю и все повторял, что это настоящая женщина: и хозяйка, каких поискать, и скромница — зубы перед каждым встречным не скалит. Вот и у Исабелиты мать такая же: молчаливая да голубоглазая. Выходит, настоящая женщина — это та, что от мужа ни на шаг, по дому хлопочет, стирает ему, стряпает и детей растит. Еще совсем недавно Исабелита в это играла: брала небольшое полено, рисовала на нем углем глаза, рот и принималась укачивать и баюкать, как ребенка.

— Думаешь небось, что я тебе в отцы гожусь? — проговорил мужчина, и Исабелита впервые сбилась с шага.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего, оступилась, — ответила она и замерла на месте.

Он тоже остановился, засунув руки за пояс. Потом вновь окинул девушку взглядом с головы до ног и, уже отвернувшись, произнес:

— Не забывай, ты уже совсем взрослая.

Исабелита не ответила, мысли ее снова были далеко. Еще год назад она представляла себя невестой того белозубого мужчины, что улыбался ей с календаря. Исабелита гуляла вместе с ним по лугу в соломенной шляпе, которую он отобрал у красавицы. И даже имя ему придумала — Орландо. А он все нашептывал ей: «Что за чудо эти глазки, жаль, хозяин их — не я…» Это были слова из песни, только он их не пел, а просто говорил. Они все чаще и чаще встречались на лугу, среди цветов, и подолгу не расставались. И тюбика с зубной пастой над их головами уже не было: Орландо убрал его куда-то, когда показывал Исабелите звездочку, которая всегда восходит вместе с луной. Как-то раз она пришла на свидание первой и увидела, что луг кишит крокодилами. Они ползли к ней со всех сторон, и тогда она в отчаянии стала звать Орландо. Он тут же примчался на белом коне, сжимая в руке новенький топорик, на рукоятке которого еще была видна этикетка… И изрубил в куски десятка два крокодилов. Ах, как приятно об этом вспоминать и какой нежный был Орландо, когда бережно взял ее руку и прижав к своим пылающим щекам, сказал: «Исабелита, я люблю тебя».

— У тебя всего будет сколько нужно. Но это, голубушка, надо заслужить.

То был уже голос Гальего, и Исабелита от неожиданности вздрогнула.

— Да, сеньор, — сказала она.

— А теперь гляди вперед — вот тут мы с тобой и будем жить.

Исабелита подняла голову. Обыкновенное ранчо, у родителей почти такое же.

— Заходи в дом, а я помоюсь с дороги, — сказал мужчина и повернулся к ней спиной. Но она все стояла, не решаясь войти внутрь. Потом поискала глазами Гальего. Тот встал на колени у канала, оперся руками о землю, нагнувшись, окунул голову в воду и тут же распрямился. Мокрые волосы заметно побелели. Потом он вынул из кармана кусочек мыла и стал намыливать голову. Исабелита не сводила с него глаз, хотя в сгустившихся сумерках уже мало что можно было разобрать. И все же она разглядела то, что меньше всего хотела бы увидеть: вымытая голова Гальего светилась в темноте молочно-белым пятном… И тогда Исабелита закричала:

— Орландо! — И, не помня себя, бросилась в лес.

На следующий день утро выдалось хмурым, и люди торопились перевезти уголь до дождя. Поэтому их лодки появились на канале спозаранку, к великой радости Пепе Лесмеса, которому не терпелось поделиться новостью. Толстяк, как обычно, тараторил без остановки, рассказывая проезжающим мимо его ранчо о том, чему был свидетелем минувшей ночью:

— Старик-то не промах! Тут же кинулся за девчонкой, догнал и привел обратно. Видели бы вы эту потеху!

Люди смеялись, слушая рассказ Пепе Лесмеса. А в его доме со стены улыбался Орландо, сжимая в поднятой руке огромный тюбик зубной пасты.

1963.

На реке

(Перевод В. Капанадзе)

— Эх, сеньор, не знаете вы, что такое голод! Нет, не тот голод, когда в брюхе совсем пусто и, как говорится, кишка кишке гимн играет. Таким-то кого удивишь! Я про то, когда за всю жизнь ни разу досыта не поешь, с хлеба на воду перебиваешься. Ноги, может, не протянешь, но и не больно вырастешь. Вот о каком голоде я толкую. О нем известно лишь тем, кто до седых волос дожил и ни единой буковки не выучил, у кого за душой ни гроша, а на рубахе двух одинаковых пуговиц не увидишь. И хуже такого голода нет ничего, сеньор!

Так рассуждал сам с собой высокий старик, стоя на корме лодки и отталкиваясь длинным шестом от дна канала.

— И вот в один прекрасный день приезжают люди со стороны и начинают свои законы устанавливать, взамен тех, какие мы, можно сказать, с материнским молоком впитали. Знаете что, сеньор, — продолжал он, и в его воображении сразу возникло бородатое лицо человека, к которому он обращался, — пусть вы большой начальник, да вы тут всего четыре дня, а я шестьдесят лет, понимаете? Ровно столько, сколько живу на этом свете.

Старик внезапно умолк и насторожился: ему почудились голоса. Но на берегу не было ни души, лишь ветер посвистывал в верхушках мангров.