Когда отцовы усы еще были рыжими

- Но другой дедушка, - допытывался я, - тот, что по правде лежит там, он мертвый?

- Постольку, поскольку его умертвили, - сказал господин Шатцхаузер.

- Отец его умертвил? - в ужасе воскликнул я.

Господин Шатцхаузер выдвинул вперед нижнюю губу и развел руками.

- Мне не хотелось бы никого обвинять, но зачем ему понадобился листок с могилы его отца?

- Он говорит, что листок помогает ему о нем думать, - объяснил я.

Господин Шатцхаузер нетерпеливо передернул плечами.

- Но в лучшем случае это поможет ему думать о смерти отца.

Я был уже окончательно сбит с толку.

- Но тогда выходит, что если бы я принес отцу этот листок с могилы, я бы тоже помог умертвить дедушку!

- Верно, - строго сказал господин Шатцхаузер. - Я тоже так считаю,

В полном отупении я посмотрел сквозь мокрые вьюнки на улицу. Над Вайсензее тоже начинало светлеть.

В умытом асфальте отражались просветы в облаках, такие синие, что глазам было больно. Я не знал, что теперь делать, я вдруг испугался этой могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел его раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не хотелось на кладбище, мне хотелось домой.

Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.

- Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?

Я все ему рассказал.

- Брось, - сказал он, - не стоит тебе идти туда. На Конном рынке ты видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.

- А отец?! - воскликнул я. - Он же твердо рассчитывает, что я принесу ему листок!

Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.

- Я предложу тебе компромисс, - сказал он. - Видишь ты вон ту стену?

- Зеленую?

Господин Шатцхаузер кивнул.

- Она вся заросла плющом...

Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.

Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из груди.

- Значит, я обману отца!

- Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, - серьезно проговорил господин Шатцхаузер. - Вспомни ту уродливую лошадь. Что плохого с ней произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего. Даже наоборот, ее купили.

- А при чем тут листок? - спросил я.

- Очень даже при чем, - отвечал господин Шатцхаузер. - Или ты предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?

- Нет, - поспешил сказать я.

Господин Шатцхаузер кивнул.

- Итак, он должен получить свой листок, хорошо. А будет он теперь, глядя на него, вспоминать своего отца или нет?

- Будет, - сказал я.

- Ну и...? - проговорил господин Шатцхаузер, подняв ладони кверху. Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему он посылает своего сына к мертвым?!

Господин Шатцхаузер вдруг пришел в страшное возбуждение. Меня очень смутило, что отец как-то виноват передо мной.

- Но он же ничего плохого не думал, - пробормотал я.

- Конечно, нет, - согласился господин Шатцхаузер. - И все-таки: оставайся в жизни. Возьми этот листок тоже у жизни. Можешь быть уверен: кладбищенский плющ далеко не такой красивый.

- Правда, - сказал я, - теперь мне это ясно.

- Вот и хорошо. - Господин Шатцхаузер промокнул платком мокрую от дождя голову и снова надел клеенчатую шапку. - Тогда беги скорей к той стене и сорви лист.

- Сейчас, - сказал я, - а вы здесь подождете?

Господин Шатцхаузер не ответил, взял свою кружку и стал пить.

Я помчался во весь дух.

Я выбрал для отца очень красивый лист, во всяком случае, из тех, до которых я мог дотянуться, он был самым лучшим. Осторожно держа его, я помчался назад.

Еще издали я увидел, что повозка господина Шатцхаузера исчезла. Как жалко, ведь я не успел поблагодарить его за пиво. Я вошел в кафе и спросил, не велел ли господин Шатцхаузер что-нибудь мне передать.

- Не-а, - отвечал кельнер.

- А вы случайно не можете одолжить мне пустую сигаретную коробку? спросил я его.

С нарочито недовольным видом он долго шарил под стойкой, наконец отыскал одну и протянул мне. Я вложил в нее листок плюща. Это был действительно красивый лист, светло-зеленый, нежный, до блеска промытый дождем. Осторожненько закрыв коробку, я вышел и бегом бросился вниз по улице, по направлению к дому.

Сначала я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел быть печальным. Но мало-помалу я понял, что это невозможно, ничего у меня не выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера. У меня было так хорошо на душе оттого, что после дождя все вокруг сверкало свежестью и чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и во всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на стройке, что на Антонплатп, уже мыли руки, а сторож расставлял фонари вокруг разрытого участка мостовой.

Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.

В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.

Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.

Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?

Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.

Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.

- Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?

- Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?

- Ясное дело! - хрипло сказал я.

- Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?